Первое время Авдотья понравилась и маме, и тёте Ане, и всем нам. Ловкая она была и расторопная, кушанье научилась готовить быстро, и в кухне у неё были чистота и опрятность. Грамотная она была и, бывало, вечером сидит и читает толстую книгу „Подарок молодым хозяйкам“ и усваивает всё, что надо, чтобы кушанья господские готовить.
А дума о Трофиме не оставляла её, и мама говорила:
— Золото эта Авдотья: понятливая и работать мастерица, а ничего с ней не поделать: стоит у плиты, а сама Бог знает о чём думает…
— О чём?.. О Трофиме, разве вы не знаете, Клавдия Ивановна? — скажет дед и добавит. — Любовь — всеобъемлющее начало, и это хорошо, что она так умеет любить…
— Позвольте, папаша, а мне разве от этого лучше? — возражает мама. — Вчера пудинг засушила, нынче воскресенье, а у неё воздушный пирог не удался…
— Ну, Клавденька, надо же понять и человека, — вставит своё замечание и тётя Аня, которой так понятна сила всеобъемлющей любви.
— Милая Клавдия Ивановна, но не умрём мы с вами, если в воскресенье останемся без сладкого? — продолжает прежним тоном дедушка.
Отец, ненавидящий Авдотью, всё время молчал, сидел над газетой, насупившись и барабаня пальцами по столу. Это был признак неудовольствия, скрытого, но тоже всеобъемлющего.
— Позволь, отец, — наконец сердито сказал он, — но почему мы из-за кухаркиной любви должны оставаться без сладкого?
— Чу-у-дак ты, Евгений.
— Почему — чудак?
— Да ведь человек она, Авдотья-то?..
— И я человек…
— Тем более… вы с нею и должны понять друг друга. У неё любимый муж на войне… Может быть, он уже убит?..
— Ну, так что же, чёрт возьми! — вдруг стукнул папа рукою по столу да так, что посуда зазвенела. — У Авдотьи муж на войне убит, а мы должны остаться на воскресенье без сладкого. Где тут логика?..
Дедушка только рассмеялся, махнул рукою и сказал:
— Афоризм твой замечательный. Это ты хорошо сказал, у кухарки муж на войне убит, почему же мы должны остаться на воскресенье без сладкого?.. Это замечательно.
— По-моему, тоже надо понять человека и простить ему, — вставила и всё время молчавшая тётя Аня.
Больше года Авдотья не получала вестей о Трофиме и всё больше и больше сердила своим поведением и маму, и отца. Поговаривали даже и о том, чтобы заменить её другой прислугой.
И вот что-то необычайное случилось с нашей кухаркой. Вдруг почему-то она точно переродилась: повеселела, стала внимательной у плиты, и сладкое исправно подавалось нам на стол ежедневно. Ходила раньше Авдотья в скромных тёмных платьях как вдовица, а теперь завела себе городского покроя кофточки, купила жакет с большими круглыми пуговицами и ботинки стала носить на больших каблуках, и стройной стала её талия, затянутая в корсет.
— Слава Богу, выбила из головы дурь-то!.. Утешилась!.. — с улыбкой и довольная изменением в характере кухарки говорила мама.
— Каким-то пожарным, говорят, увлеклась, — как-то таинственно заметил и папа.
Дед молчал и думал какую-то свою думу, я думал о судьбе забытого Трофима, а тётя Аня говорила:
— Так всегда бывает: с глаз долой — из сердца вон!..
И я видел, какой скорбью наполнялись глаза тёти.
Так мы все были довольны Авдотьей около полугода. Потом она опять изменилась. Работала по-прежнему хорошо и не возмущала ни маму, ни папу. Но только почему-то она перестала носить корсет и ботинки на высоких каблуках заменила своими старыми башмаками, и жакет с большими пуговицами спрятала в сундук.
В дни увлечения пожарным она такие красивые задушевные пела песни, деревенские песни, и в них я улавливал и таинственный шёпот сосновых боров, и звоны ручьёв, и тихие молитвенные минуты утренних зорь, и грусть пустынных степей, наших русских степей…
И вот перестала Авдотья петь эти песни, ходила сумрачной и молчаливой, и в глазах её я читал постоянную тягучую тоску и боль…
И вот Авдотья умерла, примирила всех нас с собою и унесла в могилу тайну своей печали.
Странные вещи рассказывала об этой смерти мама. Она как бы предчувствовала близкую смерть кухарки.