Вечер был уже очень поздний, но у нас на вершине темнота была не такой плотной, как внизу, так что, напрягая зрение, можно было рассмотреть что-то на довольно-таки значительном расстоянии. Мною же как раз овладела задумчивость, и, испытывая острое желание побыть немного в одиночестве, я отошел от костра и встал на подветренном краю утеса. Здесь я некоторое время курил, время от времени бросая тоскливые взгляды на унылые, однообразные пространства плавучего континента, составленного из тины, морской травы и водорослей и тянувшегося, казалось, до самого горизонта. Помимо воли я задумался о смертной тоске, которую довелось испытать морякам, чьи суда оказались в плену этой плотной зеленовато-бурой жижи, да так и не смогли выбраться. Потом мои мысли естественным образом перекинулись на останки потерпевшего крушение судна, одиноко стоявшего среди водорослей сравнительно недалеко от утеса; пытаясь представить себе последние минуты и часы его экипажа, я невольно впал в еще большее уныние: несомненно, отважные моряки в конце концов погибли от голода, а если нет, то их наверняка прикончили одного за другим дьявольские твари, обитающие в бездонной пучине под плотным ковром плавучих водорослей. Но не успел я додумать свою мысль до конца, как на плечо мне легла тяжелая рука; это был боцман, который, догадавшись о моем состоянии (ему и раньше доводилось упрекать меня в чрезмерной подверженности меланхолии), неслышно подошел ко мне сзади и заговорил весьма сердечным тоном, убеждая меня оставить печальные размышления и поскорее вернуться к костру. Именно за эту внимательность — а также за многое другое — я успел полюбить нашего боцмана, который, как мне по временам казалось, относился ко мне с почти отеческой заботой; к несчастью, его сдержанность и немногословие не позволяли разобраться в его отношении ко мне точнее, но я надеялся, что оно именно таково, каким я его себе представлял.
Я не стал возражать и вернулся к огню; моя вахта наступала только после полуночи, поэтому, захватив с собой охапку травы, которая должна была служить мне постелью, я отправился в палатку, чтобы немного поспать.
Я и сам не сознавал, насколько сильно устал, но сон мой был так крепок, что я совершенно не слышал, как часовой звал боцмана, и проснулся только оттого, что рядом со мной вставали с таких же, как у меня, охапок травы мои товарищи. Когда мне удалось наконец разлепить веки, палатка была уже пуста, и я бросился к выходу. Откинув в сторону загораживавший его полог, я обнаружил, что на небе сияет полная луна, которой по причине постоянной облачности мы не видели две предыдущие ночи. Воздух тоже был свежим и прохладным — духота исчезла вместе с унесенными ветром облаками. Все это я, впрочем, отметил почти подсознательно, ибо в эти минуты был больше всего озабочен тем, чтобы определить, где находятся мои товарищи, а также выяснить причину, заставившую их так спешно покинуть палатку. К счастью, выбравшись наружу, я почти сразу увидел их: они стояли тесной группой у наветренного края площадки. В первую секунду я готов был окликнуть их, но вовремя прикусил язык, сообразив, что для них, быть может, было бы предпочтительнее, если бы я не поднимал шума; вместо этого я бесшумно подбежал к боцману, стоявшему чуть в стороне, и шепотом спросил, что случилось и почему все поднялись, как по тревоге, а он вместо ответа показал мне рукой в сторону плавучего континента.
Повернувшись вслед его руке, я всмотрелся в едва освещенные луной бескрайние, призрачные пространства, но поначалу не увидел того предмета, на который боцман пытался обратить мое внимание; лишь некоторое время спустя он попал в поле моего зрения — то был крошечный огонек, едва мерцавший посреди мрачной и темной пустыни плавучих водорослей. Несколько секунд я в изумлении таращился на него, не в силах поверить своим глазам, и только потом до меня дошло, что источник света находится на борту застрявшего среди травы старого судна — того самого потерпевшего крушение парусника, на который я с такой грустью взирал всего несколько часов назад и об ужасной судьбе команды которого размышлял с такими сожалением и печалью. А теперь — вот так чудо! — в окне одной из кормовых кают (так мне, во всяком случае, казалось, хотя обманчиво яркий лунный свет не позволял разглядеть во мраке даже очертаний корпуса) горит свет, зажженный, несомненно, человеческой рукой!