Когда боцман закончил свою речь, мы сразу приободрились, ибо говорил он очень убедительно. И все же у нас оставались кое-какие сомнения; так, один из матросов спросил, не странно ли, что огонь на судне мы впервые заметили только прошлой ночью, да и днем мы должны были видеть дым от камбузной плиты. В ответ на эти слова боцман сказал, что до прошлой ночи наш лагерь находился в таком месте, откуда нам не видно было даже самого плавучего континента, не говоря уже о застрявшем в водорослях судне. Берег же, с которого можно было рассмотреть таинственный корабль, мы навещали лишь время от времени, но даже тогда не удостаивали его даже беглого взгляда, ибо были слишком поглощены своими делами. Больше того, с пляжа, где мы собирали топливо, можно рассмотреть лишь надстройку корабля, на возвышенное же место мы поднимались до вчерашнего вечера только раз, в самый первый день нашего пребывания на острове; наконец, даже теперь из нашего лагеря судно видеть нельзя — для этого надо подойти к самому краю утеса.
Это было верно, и, закончив завтрак, мы снова отправились к подветренной стороне нашей площадки, чтобы еще раз убедиться, что на корабле есть люди, однако прошел час, а мы так ничего и не увидели. Тогда боцман, чтобы не тратить времени даром, оставил одного человека продолжать наблюдение, строго наказав держаться так, чтобы его легко было заметить с судна, а остальных повел чинить шлюпку. Часовых на вершине боцман регулярно менял (заметив на корабле признаки жизни, наблюдатель должен был махнуть ему рукой), но все остальные были заняты по горло: несколько человек носили топливо, чтобы питать разожженный возле шлюпки костер; один матрос поворачивал и поддерживал брусок, который боцман продолжал обтачивать по форме киля; двоих боцман послал к найденной нами на берегу мачте с приказом отделить один из путенс-вантов,[90] которые — что встречается довольно редко — были сделаны из железа. Когда матросы вернулись с длинным железным стержнем, боцман велел мне разогреть его на огне и ударами тупой стороны топорика распрямить один из концов. Когда это было сделано, он поставил меня прожигать раскаленным концом путенса отверстия в киле в тех местах, которые заранее отметил крестиками; отверстия эти предназначались для болтов, с помощью которых боцман собирался притягивать к килю деревянный батенс. Сам же строгал свой брусок, пока не придал ему желаемую форму; не оставляя работы, он то и дело давал матросам разные поручения, и я догадался, что помимо стремления как можно скорее починить шлюпку ему хотелось как-то занять команду, ибо наши товарищи были настолько взволнованы мыслью о появлении поблизости таких же, как мы, морских скитальцев, что, не имея занятия, могли, как говорится, отбиться от рук и сделаться неуправляемыми.
Не следует, однако, думать, будто боцман не разделял нашего волнения, ибо я заметил, что время от времени он украдкой бросал быстрые взгляды на вершину дальнего утеса, надеясь увидеть поданный наблюдателем знак. Но подошло к концу утро, а на корабле так и не произошло никаких перемен, свидетельствующих о том, что его обитатели имеют намерение показаться нашему часовому, и, разочарованные, мы отправились в лагерь обедать. За едой, понятно, дискуссия о странном поведении обитателей корабля разгорелась с новой силой, однако никто из нас не сумел истолковать причины, побуждавшие их к осторожности, лучше, чем боцман, так что в конце концов нам пришлось оставить этот разговор.
После обеда боцман, который, несмотря на свою строгость, никогда не был жесток к матросам, позволил нам покурить у костра и только потом позвал вниз, чтобы продолжить работу. Мы как раз поднимались с земли, когда один из матросов, подбежавший к краю площадки, чтобы еще раз взглянуть на корабль, крикнул, что обитатели судна разобрали или сдвинули назад часть надстройки над квартердеком и что теперь там появился человек, который, насколько возможно разглядеть невооруженным глазом, глядит на остров в подзорную трубу. Нелегко описать волнение, охватившее нас при этом известии; всей гурьбой мы бросились к краю площадки, чтобы убедиться — наш матрос не ошибся. Но все было именно так, как он сказал: мы довольно отчетливо видели на корме судна крошечную человеческую фигуру. В том, что человек на борту заметил нас, мы убедились через мгновение, ибо фигура принялась неистово размахивать чем-то, вероятно медной подзорной трубой, и даже как будто приплясывала на месте от волнения. В этом последнем я почти не сомневался, так как и мы были взволнованы и возбуждены сверх всякой меры; я, во всяком случае, внезапно поймал себя на том, что дико кричу вместе с остальными, размахиваю руками и бегаю вдоль края утеса. Лишь немного придя в себя, я заметил, что наблюдатель с подзорной трубой куда-то исчез, но это продолжалось недолго, вскоре он вернулся, а с ним — еще человек десять; при этом мне показалось, что среди них были женщины, но расстояние было слишком велико, чтобы я мог сказать наверняка. Увидев нас на вершине утеса, где наши фигуры должны были четко вырисовываться на фоне неба, эти люди принялись лихорадочно махать нам руками, а мы махали в ответ и кричали, пока не охрипли. Вскоре, однако, столь неумеренные проявления восторга утомили нас, и мы начали действовать разумнее. Один матрос схватил прямоугольный кусок парусины и развернул его по ветру подобно флагу; второй сделал то же, а третий свернул из парусины подобие рупора и попытался кричать через него, хотя сомневаюсь, чтобы это приспособление хоть сколько-нибудь усиливало голос. Что касается меня, то я схватил валявшийся возле костра обрубок тростника и принялся жонглировать им, устроив целое представление. Словом, мы проделывали много разных глупостей, свидетельствовавших, сколь глубокой и искренней была радость, которую мы испытали, обнаружив живых людей, подобно нам отрезанных от мира и заточенных на борту застрявшего в тине судна.