Вскоре наступила темнота, мы зажгли костры и, расставив часовых, приготовились отойти ко сну.
На борту корабля
Когда пришел мой черед заступать на вахту (а моим компаньоном снова стал самый сильный из наших матросов), луна еще не взошла. Весь остров был погружен в непроглядную тьму, освещена была только вершина нашего утеса, где горело больше десятка ярких костров, требовавших постоянного присмотра. Примерно через полчаса после начала нашего дежурства матрос, поддерживавший огонь в кострах с подветренной стороны площадки, приблизился ко мне и попросил пойти с ним: ему показалось, что трехдюймовый канат слегка подергивается, словно люди на корабле хотели передать нам какое-то сообщение. Я ощутил сильную тревогу и сразу спросил, видел ли он, как наши друзья на судне машут фонарем, ведь именно таким способом мы договорились подавать друг другу сигналы ночью. На это он ответил, что никаких огней не видел, в чем я убедился, подойдя вместе с ним к краю утеса; мне, однако, не хотелось обижать матроса недоверием, поэтому я положил ладонь на меньший канат, который мы привязывали на ночь к скале, и сразу почувствовал отчетливые подергивания. Мне даже подумалось, что люди на корабле действительно хотят что-то передать; чтобы убедиться в этом, я бросился к ближайшему костру и, схватив пучок горящих водорослей, трижды взмахнул им над головой, но ответного сигнала так и не получил. Тогда я вернулся к канату и снова взялся за него рукой, подумав, что, возможно, его раскачивает ветер, однако рывки, которые я ощущал, были довольно резкими — примерно так дергается леса, на которую попалась рыба, вот только рыба, способная так раскачать тяжелый канат, должна была быть очень крупной, — и я понял, что на нем повисло какое-то чудовище, выбравшееся из тины травяного континента. В первую секунду я испугался, что проклятая тварь порвет канат; потом подумал, что она, возможно, пытается взобраться к нам, и, велев товарищу смотреть в оба, побежал к палатке, чтобы разбудить боцмана. Когда я рассказал ему о своих опасениях, он немедленно поднялся и вышел из палатки; желая убедиться, что я не ошибся, он положил ладонь на канат и сразу почувствовал его рывки. Тогда боцман велел мне разбудить остальных и расставить их возле костров на случай внезапного нападения, ибо в темноте действительно таилась какая-то грозная опасность; сам же вместе с вахтенным матросом остался возле камня и пристально всматривался в темноту, пытаясь различить врага.
Чуть позже ему пришло в голову проверить и большой канат; проклиная себя за беспечность, он бросился к валуну, к которому был привязан перлинь, однако тот был намного тяжелее и гораздо туже натянут, поэтому боцману так и не удалось с уверенностью определить, пытается ли невидимое нечто оборвать и его тоже. Тем не менее он остался возле большого каната, полагая, что если какая-то тварь повисла на первой веревке, то ничто не мешает ей испытать на прочность и вторую; единственное, что до некоторой степени обнадеживало боцмана, — это то, что к моменту наступления темноты более тонкий канат почти касался поверхности воды, тогда как перлинь был натянут сравнительно туго и, находясь на высоте нескольких футов над слоем травы и водорослей, оставался недоступен большинству ночных тварей.
Почти час прошел в томительной неизвестности; мы продолжали нести вахту и поддерживать огонь, но ничего не происходило, и это было едва ли не хуже открытого нападения. Подбросив в костер, который горел рядом с боцманом, очередную охапку сухих водорослей, я подошел к начальнику с намерением перекинуться с ним несколькими словами, чтобы немного ослабить владевшее нами напряжение, однако когда случайно прикоснулся к большому канату, то даже вскрикнул от удивления: он был натянут теперь гораздо слабее, чем раньше. Когда же я спросил боцмана, какова причина этого явления, он тотчас ощупал канат и был поражен едва ли не больше меня, ибо, когда он в последний раз проверял перлинь — а, по его словам, это было совсем недавно, — тот был натянут туго, как струна, и даже слегка гудел на ветру.