— Ну, это единицы, — возражал Серафим. — Есть инженеры, а есть Резерфорд, есть математики, а есть Эйнштейн. Как быть тем, кто не «единицы»? Что должны делать тысячи других людей, которые изо дня в день профессионально занимаются искусством, но их слава не докатилась до Эрмитажа?
— Не знаю, — сурово отвечал Кеша, — не надо себя готовить к тому, чтобы не быть единицей! Да, есть такие художники, которые неутомимо крутят и крутят эту динамо-машину, вручную, но искра не высекается, не загорается свет. И все-таки каждому из них светит надежда на откровение. А если ты настоящий художник — или на коне ты должен окончить свой путь, или в канаве, или не дожить до пенсии, или уже к пенсионному возрасту весь в золоте ходить, огнем очищенным. Тогда придет к тебе Держащий семь звезд в деснице Своей, ходящий посреди золотых светильников, и скажет: не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть, будь верен до смерти и дам тебе венец жизни.
— К сожалению, — сказал мальчик, — я вынужден вас покинуть. Я еду на «Сходненскую» в рекламно-производственную фирму. Мне надо заказать световые короба для магазина, название которого я умышленно опускаю, чтобы не оскорбить слух членов вашего нищенствующего братства.
Вот он какой у нас скромный. А ведь благодаря его усилиям все эти мрачные бетонные магазины были оснащены яркими светящимися буквами: огромное О, потом маленькое б и дальше всепобеждающее имя ЖОРА в ночи ослепительно сияли на небосклоне каждого микрорайона Москвы, затмевая знакомые созвездия, солнечные системы, млечные пути, а также открытую недавно планету Х-564789, окруженную исключительно серовородом, названную в честь друга отца Серафима «Судья Торощин», который на девятом десятке предпочел остаться без гроша, зато увековечил свое имя в могучих масштабах мироздания.
Все только и говорили про сеть этих магазинов, и в прессе уже писали, и даже Лужков приехал на открытие очередного магазина:
— Побольше бы таких «Обжор»! — сказал он.
Теперь они строят огромный магазин, где буквы будут пятнадцать метров каждая, кроме трехметровой б.
— Может, составишь мне компанию? — спрашивает у Кеши мальчик. — Как художник — художнику? Помог бы выбрать шрифт, композицию? Чего дома-то груши околачивать?
— Ладно, — Кеша неторопливо откупорил бутылку чилийского красного. — Монахи не обязаны воздерживаться от вина, — сказал он, наполняя стакан, — но они должны воздерживаться от суеты!
Так, попивая вино, Кеша выглянул на балкон посмотреть, какая там погода. Был месяц май, все в цвету, но сильный северный ветер гнул высоченные липы у нас во дворе, шелестел большими и нежными майскими листьями.
— Немного красного вина, немного солнечного мая… — продекламировал он, открыл шкаф и начал копаться на верхней полке.
А в этом шкафу такие реликтовые завалы, я даже не помню, что именно там храню. Теплое белье «Дружба» с начесом — Кешиного отца, уральского лыжника Сан Иваныча, вязаные коврики, круглые, мамины, махровый купальный халат Серафима времен его молодости, полосатый, серо-зеленый, похожий на арестантский, мое свадебное платье с восходящими солнцами малиновыми над фиолетовым морем, пошитое из японского трикотина, привезенного Фиминой тетушкой американской, по тем временам большая редкость, я его тридцать лет берегла, мечтала осчастливить невесту мальчика. Недавно я попыталась преподнести его Тасе, она вежливо, но решительно отклонила этот дар. Пара байковых детских пеленок, застиранных до дыр. У нас в ванне год стояла бабушкина стиральная доска. Кеша ночами стирал мальчику пеленки, а я утром гладила, приговаривая:
— Если я буду гладить и гладить, и гладить эти пеленки, то я скоро стану как гладильная доска.
— А я — как стиральная! — подхватывал Кеша.
Стеганый жилет из Норвегии, секонд-хенд, который прибыл в наш православный лицей на благотворительном автобусе с уловом норвежской сельди… Сельдь я уж не храню, а рыболовецкая сеть — вот она, по сей день пахнет водами северных морей, изборожденных драккарами воинственного Харальда Синезубого и его сынка, Свейна Вилобородого; шерстяная рубаха древнего русского воина, сшитая на заказ мальчиком, когда он увлекся славянским язычеством, полосатые вязаные носки, четыре штуки, для нашего пуделя, у него к старости стали зябнуть ноги, ватный дед-мороз, завернутый в стародавнюю газету «Правда», шапки, варежки, шарфики…