Испытывая потрясение вездесущим Бытием, они провожали взглядом неторопливо плывущих Кешу с месяцем, пока лодка не скрылась в осоке и камышах, растворившись во мраке.
Тут народ на веранде, словно ослепленный коллективной галлюцинацией, возопил:
— Браво!
Буквально обезумев, клиенты стали заказывать еще выпивки, закусок и мороженого дамам. Свет Кешиной луны, озаривший ночь, выхвативший из темноты прибрежные тополя, дыхание трав, движение облаков, благотворно повлиял на выручку. Газик был очень доволен.
Лодку в камышах поджидал астроном Андреич. Он подтянул ее к пристани, и Кеша ступил на берег. Там уже горел костерок, вокруг него грелись старики с косматыми седыми головами, белеющими во тьме, как гималайские вершины, — явные приверженцы одной чаши, одной трости и одного одеяния. Кеша залюбовался их отрешенными лицами, освобожденными от времени.
— А вот и наш друг с луной! — обрадовался Потеряев. — Знакомьтесь, Иннокентий, мои собратья: Сердюков, бард и менестрель, человек блаженной свободы и безграничной чувствительности.
— Виктор Борисович, — солидно произнес Сердюков, настраивая гитару. — Можно просто Витька.
И запел:
— А это Йося Мерц, бывший директор киностудии «Союзмультфильм».
— Очень приятно, — сказал Кеша.
— Поздравляю! — Иосиф Соломонович пожал ему руку. — Я, собственно, и сам не чужд изобразительному искусству. В моем возрасте уже все не важно, а вот Художникам Творящим — для них много значит, чтобы кто-то дернул за пуговицу и сказал: старик, а ведь ты гений!
На бревнышке вязала крючком беретик старушка с буклями и золотым бантом, посверкивая на груди брошью, изображающей чайку в полете. Звали ее Коммунара.
Потом еще подвалила публика из отошедшего в мир иной пансионата престарелых. Около костра стоял походный столик с водкой и салатами, пластиковые тарелки, одноразовые стаканчики. В зарослях болотных трав Газик велел устроить угощение для Кеши, а добрый Потеряев созвал этих старых оборванцев.
— Они нас не объедят, тут всем хватит, — говорил он радушно, — напоминая пса Пифа, который приютил окрестных дворняг в своей будке, а сам остался под дождем на улице.
Все дружно выпивали и закусывали. Увидев Кешу, они радостно приветствовали его пьяными выкриками.
— Банкет — на халяву, как сейчас говорят! — воскликнул осанистый такой, рослый старик с палкой. Он был одет в поддевку из бурого сукна, из-под нее выглядывала потрепанная тельняшка времен Первой мировой, а на руке красовалась татуировка «Нет в жизни счастья» через букву «ять».
— Хорошо! — он блаженно жмурился, закусывая очередную стопку маринованным огурчиком. — Бухаешь, кайфуешь!..
— Это наш главный халявщик! — любуясь им, сказал Потеряев. — Как где банкет — Тихон Михайлович, никем не приглашенный, — первый у хорошего места за столом.
— Жалкий завистник! — ответствовал ему Тихон. — Тебя, Андреич, даже в проекте не было, когда я служил на миноносце и адмирал Колчак, проходя вдоль строя бравых моряков, остановился около меня и дотронулся до моей груди. Глазам не поверил, — он самодовольно улыбнулся, — что бывают такие великаны, дай, думает, проверю — не подложено ли что под бушлатом? «Хорош, — говорит, — матрос!» А я, как полагалось, ответил: «Рад стараться, ваше высокопревосходительство!!!»
«Сколько ж ему лет?» — подумал Кеша.
— В этом году будет девяносто девять, молодой человек, — ответил Тихон. — И вы знаете, такая у меня в молодости была могучая грудь, такой обширный объем легких, что, нырнув на большую глубину, я сумел распутать водоросли на ходовом винте корабля! Увы, лет пятьдесят назад врачи признали у меня бронхиальную астму, — хрипло вздохнул он, — вылечить ее уже нельзя, застарелая форма, но очень важно не дать сломить организм.
С этими словами он целенаправленно — один — выпил всю бутылку водки и на крепких ногах, опираясь на палку с набалдашником, удалился в ночь.
— Что удивительно, — взглянула ему вслед Коммунара, — Тихон помнит, как он родился. Он на полном серьезе мне рассказывал, что сперва была тьма, потом свет и ему стало холодно.
— Так и умирать будем, — промолвил Сердюков. — Тьма, тьма, и вдруг тебе навстречу плывет по летейским водам мужик с луной…
Все смолкли, задумавшись о неизбежности смерти, о неопределенности ее мига.