— Я отдаю должное Марксу… Тут я не разделяю взглядов Михайловского, столь красочно обрисованного. Но ведь дело не в том, чтобы вырастить самобытную цивилизацию из российских недр, и не в том, чтобы перенести западную цивилизацию. Надо брать хорошее отовсюду, а свое оно будет или чужое — это уже вопрос практического удобства. — Яснева твердо взглянула на Ульянова.
— Практического удобства?! Брать хорошее отовсюду, и дело в шляпе! Браво! От средневековья — принадлежность средств производства работнику, от капитализма — свободу, равенство, культуру… Утопия и величайшее невежество… — Заметив, как нахмурилась Мария, резко бросил: — Дикое невежество! Отсутствие диалектики! Чтение народнической литературы оказывает дурное влияние на вас, Мария Петровна! У Михайловского дар, умение, блестящие попытки поговорить и ничего не сказать.
— «Блестящие попытки поговорить и ничего не сказать»! — засмеялась Мария, прикрывая муфтой лицо от ветра. — С вами очень трудно спорить, просто-таки невозможно!
— А вы спорьте, если чувствуете правоту! Есть люди, которым доставляет удовольствие говорить вздор. — Владимир устало махнул рукой. — Это все к Михайловскому. Я занят работой утомительной, неблагодарной, черной… Собираю разбросанные там и сям гнусные намеки, сопоставляю их, мучительно ищу серьезного довода, чтобы выступить с принципиальной критикой врагов марксизма. Временами не в состоянии отвечать на тявканье — можно только пожимать плечами!
— «В сущности общественная форма труда при капитализме сводится к тому, что несколько сот или тысяч рабочих точат, бьют, вертят, перекладывают, тянут и совершают еще множество других операций в одном помещении. Общий характер этого режима прекрасно выражается поговоркой: «Каждый за себя, а уж бог за всех», — блеснула цитатой Яснева.
— Прекрасная память! Но при чем тут общественное производство?! — пожал плечами Ульянов. — Старые пошлости школьной экономии сводить общественные формы труда к работе в одном помещении.
— А Маркс в «Капитале» говорит…
— Маркс, марксизм… — Ульянов с легкой грустью продекламировал:
— Никто не производил на меня такого впечатления. Думала вас, Владимир, обратить в свою веру. — Яснева мягко улыбнулась, протянула руку.
— Да, Мария Петровна! Теперь ваша очередь меня провожать, а то мы вновь на Казачьей улице…
Этапный двор
Голубев потирал окоченевшие руки, блаженно прислонившись к русской печи. Невысокий. Худощавый. С лысеющим лбом. Темное пенсне криво сидело на тонком носу. На руках цепи, побелевшие от инея. От тепла лед оттаивал, капал на затоптанный пол.
Заичневский в арестантском халате с бубновым тузом на спине копался в книгах, разложенных на грубо сколоченном столе. У двери на лавке дремал конвойный казак, облокотившись на ружье. Мария вынимала из плетеной корзины копченую колбасу и белые булки. Наконец-то после долгого пути ей посчастливилось догнать партию каторжан, с которой уходил в Сибирь Заичневский.
— Вы подумайте, Петр Григорьевич! Замешкался бы на полчаса мой возница, и опять бы пришлось догонять партию. — Мария радостно уставляла стол яствами, давно не виданными Заичневский. — Толком никто не знает, куда гонят партию, когда ее можно ждать, а тут эти морозы… Ужас… Ведь всего лишь конец ноября. Я не сентиментальна, но готова плакать от счастья.
— «Совсем уж мы не сентиментальный народ: мы — или богатыри, или зубоскалы» — так, кажется, у Писемского? — заметил Заичневский. — Морозам удивляться не приходится — Сибирь-матушка! Ветры… Стужа… Но больше всего досаждают пьяные казаки да отсутствие книг. Спасибо, судьба послала Василия Семеновича. У него хватило остроумия назваться моим племянником. И представьте — родственные отношения уважают, нас не разделяют, а когда я слег с пневмонией, то Василию Семеновичу разрешили ухаживать. Ни о чем так не тоскуешь в этапе, как о книгах!
Яснева с тревогой поглядывала на осунувшееся и постаревшее лицо Петра Григорьевича, с нездоровой синевой под глазами, одутловатостью. Седой, совершенно седой.
6
Кто не хвалит Клопштока? Но станет ли его каждый читать? Нет. Мы хотим, чтобы нас меньше почитали, но зато прилежнее читали.