— Прислан великим князем Сергеем Александровичем с важным пакетом к господину министру! Не известна ли причина, по которой задерживается Дмитрий Сергеевич?
— Не могу знать! Обычно господин министр не опаздывает на заседание Государственного совета без крайности… — Швейцар любовался выправкой офицера. — Здесь ожидать министра неудобно… В швейцарской господин министр долго не остается… Только переодевается в мундир…
Офицер мягко улыбнулся. Сбросил шинель на кресло. Темно-зеленый сюртук с белыми аксельбантами облегал его фигуру. Из-под сюртука виднелась крахмальная рубашка с перламутровыми запонками. «Видно, кто-то из новых у великого князя», — подумал швейцар, поднимая шинель. Офицер расстегнул портфель, вынул пакет с каллиграфической надписью.
— Обязан передать лично. Времени у министра много не займу. — Помолчал и прибавил с достоинством: — Обстоятельства весьма важные!
Швейцар с неудовольствием покачал головой. Офицер отчужденно сдвинул русые брови и замер у бюста Екатерины Второй.
Серебристо прозвенел колокольчик. Дверь распахнулась. Протиснулся огромный Бобров, выездной лакей министра. За ним Сипягин. Невысокого роста. Тучный. Министр торопился, на ходу расстегивал шубу на бобровом меху. Лакей удалился и тотчас вынес расшитый золотом мундир в орденах. Министр вытер раскрасневшееся лицо платком. Швейцар снял шубу. Сипягин посетителя встретил неприветливо. Офицер вытянулся, ждал, пока на него обратят внимание. Наконец министр взглядом подозвал офицера. Тот подошел, звякнув шпорами, наклонил голову.
— Ваше высокопревосходительство! Прислан великим князем Сергеем Александровичем…
— Кем прислан? Кем?! — скрипучим голосом переспросил министр, повернув толстую шею.
— Великим князем! — твердо ответил офицер, протянув левой рукой пакет.
Правой рукой офицер вынул из кармана сюртука браунинг. Раздалось два выстрела, коротких, молниеносных. Качнулись хрустальные подвески на люстрах. Метнулись в зеркалах испуганные лица. Министр схватился за сердце. Медленно оседал, не спуская удивленного взгляда с офицера. Подскочил Бобров, огромный, словно разъяренный медведь. Облапил офицера, пытался вырвать браунинг. Офицер оружие не выпустил. Прогремели беспорядочные выстрелы. Три, один за другим.
Бобров заученным приемом вывернул офицеру руки. Откинул ногой браунинг. Из кармана офицерского сюртука выпала облатка с ядом. Бобров наступил сапогом, боясь, чтобы ее не поднял неизвестный.
Запыхавшись, вбежал в расшитом золотом мундире Дурново. Удивленно заморгал, воспаленными глазами. Увидев окровавленного министра, всплеснул руками:
— Что?! Что здесь случилось?!
Министр лежал на полу на разостланной шубе, подвернув руку. Дурново опустился на колени.
— Какое несчастье! Дмитрий Сергеевич, голубчик! Держать этого молодца… Держать покрепче! Врача! Врача! — прокричал Дурново.
Офицер, схваченный швейцарами, не пытался бежать. Смотрел на суматоху невозмутимо, как человек, исполнивший долг. Появился врач, короткий человек, с короткими руками. Приготовил шприц, ввел мускус под кожу… Быстрыми пальцами сдернул с министра галстук, разорвал батистовую рубаху.
Дурново поднялся, подошел к офицеру, спросил враждебно:
— Вы не офицер?
— Раз научили стрелять, значит, офицер! Балмашев. Прикажите меня не держать! Я никуда не уйду! Пули — вот единственно возможный язык для разговора с господином министром.
Дурново вертел конверт, который для него подняли с полу. Балмашев гордо вскинул голову, скрестив на груди руки. Дурново гневно смотрел на него.
— Адрес написан плохо! — желчно заметил товарищ министра, поворачивая конверт.
— Не беда! Конверт сделал свое дело. Не трудитесь, — сказал Балмашев, заметив, что Дурново пытается его распечатать. — Там две брошюры… Вряд ли они могут вас заинтересовать…
— За что вы его?
— За студентов!
Обыск
Вся моя предыдущая деятельность привела меня к убеждению, что при тех репрессиях, которыми русское правительство, пользуется в борьбе с революционерами, мирная социалистическая работа невозможна, вследствие чего я вынужден был вступить на путь политического террора. Террористический способ борьбы я считаю жестоким и бесчеловечным, но единственным, к сожалению, возможным при современном самодержавном режиме. Насилие и произвол, широко практиковавшиеся политикой министра внутрених дел Сипягина, заставили меня остановить свой выбор на нем. Настоящий протокол написан с моих слов. На предлагаемый же вами вопрос; совершил ли я преступление самостоятельно или при участии других лиц, ровно, как и на другие, могущие последовать вопросы, я давать показания не желаю, а также не желаю подписать настоящий протокол, 3 апреля 1902 года.