— Да, в столице становится все опаснее для Владимира Ильича, шпики за ним охотятся. — Мария Петровна с грустью взглянула на Надежду Константиновну и подумала: «Каково ей приходится…»
— В своем проклятом далеке, в эмиграции, как часто мы мечтали о возвращении на родину! Когда началась революция, то еле паспортов дождались. В моем представлении Петербург был расцвечен красными флагами. А на Финляндском вокзале застала чопорную петербургскую чистоту. Курьез! Даже у извозчика спросила: не на станции ли Парголове вышла по ошибке? Извозчик уничтожил меня взглядом. — Надежда Константиновна закуталась в белый пуховый платок, прошлась по комнате. — Владимира Ильича очень нервирует эта жизнь по чужим квартирам, более того, мешает работать. А что делать?! Поначалу поселились легально на квартире, подысканной Марией Ильиничной. Шпики, как воронье, закружили. Хозяин всю ночь ходил с револьвером — решил защищаться при вторжении полиции. Ильич боялся, что попадем в историю, — переехали. Видимся урывками, вечные волнения… Хорошо, что удалось достать приличный паспорт. Была еще квартира где-то на Бассейной — вход через кухню, говорили шепотом…
В голосе Надежды Константиновны звучала грусть. Конечно, устала от напряжения — обычно она никогда не жаловалась.
— А это возвращение из Москвы! Подошла к дому, где жил Ильич, и ужаснулась — весь цвет столичной охранки. За собой я никого не привела. Значит, их привез Владимир Ильич! Действительно, в Москве переконспирировали: посадили его в экспресс перед самым отходом, дали финский чемодан и синие очки! Охранка всполошилась — экспроприатор!
Они ходили по комнате обнявшись. Слабо потрескивали дрова в камине, вспыхивали огненными языками, сливаясь в ревущее пламя. Надежда Константиновна опустилась в низкое кресло, поставила ноги на чугунную решетку. Она прикрыла глаза рукой. Мария Петровна принесла с оттоманки расшитую подушку, закутала ее ноги пледом. До заседания ЦК оставалось полчаса. Мария Петровна радовалась, что она может предоставить отдых Надежде Константиновне, отбывавшей, по шутливым словам товарищей, «революционную каторгу».
— Разбита ли революция в России или мы переживаем лишь временное затишье?! Идет ли революционное движение на убыль или подготовляет новый взрыв?! — таковы вопросы, стоящие перед российскими социал-демократами. — Владимир Ильич, заложив правую руку в карман, обвел присутствующих долгим взглядом. — От этих вопросов неприлично отделываться общими фразами. Мы остаемся революционерами и в настоящий период. Кстати, легче предсказывать поражение революции в дни реакции, чем ее подъем!
Надежда Константиновна неторопливо водила карандашом, наклонив голову. Откинулся в кресле Бонч-Бруевич, не отрывая от Владимира Ильича внимательных глаз. Облокотилась на стол Эссен, подперев подбородок рукой. Лицо ее с большими серыми глазами задумчиво и строго. Мария Петровна, положив перед собой очки, напряженно слушала. Шло заседание Центрального Комитета. В комнате тишина, только слышался громкий ход стенных часов да голос Владимира Ильича с хрипотцой.
— Отношение к революции является коренным вопросом. Его-то в первую голову должен решить съезд. Или — или. Или мы признаем, что в настоящее время «о действительной революции не может быть и речи». — Голос Ильича, цитирующего меньшевиков, звучал неприкрытой издевкой. — Тогда должны во всеуслышание заявить об этом, снять вопрос о восстании, прекратить вооружение дружин, ибо играть в восстание недостойно рабочей партии. Или мы признаем, что можно и должно говорить о революции. Тогда партия обязана удесятерить усилия по вооружению рабочих дружин.
Заседание Центрального Комитета партии продолжалось…
Семьдесят пятая комната
Декабрь 1917 года выдался студеный и вьюжный. По затихшим улицам проносились грузовики с вооруженными матросами. В снежных завалах утопали площади и улицы. Пугливо прятались обыватели в затемненных квартирах, и лишь Смольный в пламени костров резко выделялся среди мрачных громад.
Мария Петровна торопилась, с трудом переставляя ноги в стоптанных валенках. Шуба ее, потертая и выношенная, грела плохо. Она прятала озябшие руки в муфту, болтавшуюся на витом шнуре. Морозно. Да и ходить из одного конца города в другой трудно. Пятьдесят шесть лет — возраст не малый. Ссутулилась, располнела, побелела голова. Только глаза остались молодыми, как твердили ее девочки. Девочки… Они уже выросли… Василий Семенович умер, не дожив до революции. Смерть его была тяжелым ударом — с тех пор начались сердечные приступы, старость… Сердце частенько прихватывало. Девочек жаль — волнуются. Ночь, темь, телефон не работает, врача не дозовешься, а тут… И все же целые дни она на митингах, собраниях, выступлениях. А сегодня ночью вызвал Бонч-Бруевич в Смольный. Предложил грузовик с матросами, чтобы подбросил по пути, но она отказалась. А теперь жалеет — путь по затихшему во враждебном молчании городу с одинокими вспышками выстрелов был не из легких.