айти ее. Робким лучам солнца трудно пробиться сквозь клубы дыма. Люди, сбившись в небольшие группы, переходят с места на место, каждый в своих личных поисках своего отчаяния. Некоторые смотрят на меня, когда я прохожу мимо, но большинство передвигается медленно, с трудом, низко опустив головы. Теперь снаряды падают реже. Они врезаются в развалины, превращая окончательно их в пыль. Когда я прохожу мимо бывшего казино, вижу, как обломки здания медленно оседают. Разрушать больше нечего. Время от времени я обшариваю небо взглядом. Никакого аэростата в нем нет. Мне хочется думать, что его отнесло выше. Мысленно я вижу, как сверкает золотисто-красными искорками надутая оболочка на сером туманном фоне утреннего неба. Одетый в шелковую китайскую рубашку и брюки для верховой езды, между двумя женщинами в ярких одеждах стоит молодой воздухоплаватель и поднимает к клапану сильную руку. Я так и вижу, как аэростат поднимается все выше и выше над покрытыми пеплом площадями нашего погибшего механической смертью города, как будто бы это возносится сама душа Майренбурга. Я вижу, как беззаботно улыбается Алиса, испытывая удовольствие от полета, предавая нас забвению, меня и всех остальных. Она целует заросшую щеку Стефаника не потому, что испытывает к нему особую привязанность, а просто из благодарности — он дал возможность испытать ей новые ощущения. Никогда не следует пытаться обладать красивой проституткой, цепляться за душу ребенка или нападать на такой хрупкий образ, как Майренбург. Алиса. Я в самом деле никогда не смогу понять, почему ты убежала от меня. Мне бы хотелось, чтобы ты сказала мне правду. Но если бы ты вдруг столкнулась со мной лицом к лицу, ты бы ответила: «Ты должен был догадаться», — и отказалась бы взять на себя ответственность за предательство. Ты явно лжешь, когда отвергаешь мои подозрения. «Ты должен был догадаться, что я тебя обманывала». Это твоя ошибка, которую ты не хочешь признать. Однако знал ли я об этом действительно? Разве я не боялся всегда узнать это? Вдоль повернутой вспять реки построят новый город. Называться он будет Свитенбург, уступка националистам, которые, разумеется, не замедлили подчиниться Австрии. Самыми впечатляющими зданиями нового города будут склады и пакгаузы. Кончит ли Александра тем, что выйдет замуж за состоятельного человека и родит ему детей? Ей ничего не стоит изжить прежние иллюзии, изгнать из души старые призраки, стереть из памяти воспоминания о «проклятом прошлом» и в течение нескольких часов забыть всю свою предыдущую жизнь. Вельденштайн тоже станет Свитавией, провинцией Богемии, затем областью Чехословакии. Сорок лет спустя от Майренбурга останется жалкое подражание ему, с готовностью ожидающее указаний из Праги. Я провел здесь последние восемнадцать лет в праздности, вращаясь в светском обществе и наблюдая за миром. Я дошел до того, что стал его бояться. Германия возрождается. Ее могущество, как всегда это было, питается патриотизмом, мистицизмом и завороженным отношением к стали. Францию продолжают раздирать ссоры, и она ищет решений, связанных с будущим, ссылаясь на славное прошлое. Английское общество пребывает в упадке и считает панацеей от всех бед американский джаз. Россия бурлит и мечтает о создании новой империи. Италия благодаря захвату Абиссинии преодолевает свою нищету. Оставили хотя бы в покое Вельденштайн в объятиях его славянской матери. Вернувшись на Розенштрассе, я обнаруживаю, что капитан Коловрат поспешно удрал, призванный какой-то другой срочной работой. Бордель — практически единственное оставшееся нетронутым здание. Капитан Менкен командует оставшимися двумя-тремя солдатами. Он не получил никаких указаний и, воспользовавшись этим, напивается допьяна. Очки соскальзывают у него с носа, когда он окидывает меня взглядом и протягивает мне бутылку. Покачав головой, я отказываюсь. Сидя рядом друг с другом на канапе, Тереза и Рене поют дуэтом какую-то песенку. Она вся в кружевах и черных чулках. «Ваша женщина, кажется, там, наверху», — говорит она торжественным тоном. «Вы случайно не знаете болгарского языка?» — интересуется он и отхлебывает из своего стакана и хохочет. Он выбрал такую форму самозащиты, которая близка к истерии. Я вовсе не тороплюсь к Кларе и решаю выпить. «Мы можем находить забвение в войне так же легко, как находим его в разврате, — произносит Менкен, неловко протягивая мне бутылку. — Война — это такая же простая вещь, как секс, хотя не такая беспорядочная, правда?» — обращается он, улыбаясь, ко мне. Я серьезно отвечаю ему, что не сомневаюсь в этом. Он отводит глаза от хихикающих и таких же пьяных, как он, женщин. «Война не бывает шепотом. У нее не бывает оттенков. Она требует, конечно, смелости и быстрых решений. Она нам сулит славу и заставляет рисковать смертью. А сладострастие доставляет нам лишь страдания и заставляет нас рисковать жизнью, а?» Он доволен своим открытием.