От ее рассказа, такого искреннего и печального, ему стало жаль Зину и ее мужа, неустроенного, бестолкового человека, от доверчивого голоса повеяло чем-то родным, близким, и он припомнил, что мать его тоже всех жалела и всегда плакала, и, дай ей возможность, она обнимет и пожалеет всех, кого потрепала жизнь, у кого хоть капелька есть горя. Ее голос, простые, непритязательные, чистые своей искренностью слова не опустошали, а осветляли что-то внутри, взывая к самому доброму, что есть и может быть у человека, — участию, к чистым и светлым помыслам и поступкам. И жить после этих слов хотелось так же просто, как ее голос, ее слова…
Зина ушла поздно.
Он проводил ее и медленно пошел обратно. Дождь перестал, только срывами налетал влажный ветер.
Трамвай уже не ходил, и он ступал на мокрые трамвайные рельсы, хлюпал по лужам, не оглядываясь, засунув руки в карманы и глядя исподлобья на беловатые под ночным светом, длинные, как бесконечная дорога, рельсы, а в голове все еще стоял ее голос: «Бедненький, как ты все время был без меня? Бедненький ты мой!» Он невольно усмехался и отвечал уже себе: «Я-то не бедненький. Я-то наверняка не бедненький».
Так ему было приятно вспоминать весь разговор с ней, весь этот вечер, тихий, ласковый голос, и слова ее, жесты, и всю ее, всю, какая она есть, милую и такую удивительную в своей непосредственности, что он не стал заходить в гостиницу, а направился по улице, свернул в переулок и брел, пока не понял, что заблудился. И, блуждая, стараясь выбраться на свою улицу, к гостинице, все улыбался и довольно мотал головой.
Весь следующий день Мирошин провел на заводе, в парткоме завода, ходил по цехам. Торопиться было некуда. Зине обязательно нужно было идти на работу, и только в одиннадцать вечера она освобождалась от занятий.
В десять он уже стоял недалеко от школы и ждал, глядя на дверь, а когда чуть раньше одиннадцати быстро из дверей школы вышла она, Сергей даже растерялся — так она стремительно подбежала, так доверчиво прижалась к нему, сказав, что еле дождалась конца занятий. В ее голосе не было и тени сомнения, что и он ждал, волновался. Мирошин сразу это почувствовал, с испугом подумав, что ведь через день уезжать, и был убежден, что и она подумала о том же и ее тревожат те же самые мысли и чувства.
Луна низко висела над городом и бросала неяркий, красноватый свет, а в тени домов и узких проулков было вовсе сумеречно. Сергей глядел на луну, и ему казалось, что и луна думает о том же, и молчаливые, таинственные в своей дреме дома, в которых все уже давным-давно спали, и люди, во сне продолжавшие жить дневной жизнью, ее заботами, тревогами, тоже думали о том же.
— О чем ты? — тихо спросила Зина, когда они вышли к Северной улице.
— О том, что «человек — общественное существо, способное производить орудия труда и использовать их в своем воздействии на окружающий мир…»
— А почему?
— Что почему?
— Почему ты об этом думаешь? Ты именно сейчас об этом подумал? Или раньше? Скажи…
— Вспомнил о недавно прочитанном в одной энциклопедии определении, что такое человек. Как, оказывается, просто.
— Надо же, на самом деле как просто, — сказала она. — Просто все и вполне объяснимо. Но это больше подходит для школьников.
— А что школьник — не человек?
— Но ему же нужно попроще. Ему все нужно разложить по полочкам. Не скажешь же, что многое простое необъяснимо. Он не поймет.
— Например?
— Что например?
— А что он не поймет, например? — Мирошин приостановился.
— Ну, вот как объяснить нас с тобой?
— Ну…
— Вот тебе, общественное существо, и ну, — сказала Зина, поглядела на него, и они оба рассмеялись.