— Что ужасно?
— А вот то, что ты так смотрел на меня. Ты меня не любишь, не скрывай, я вижу. Я это только сейчас поняла. Я прямо перед собой увидела твои глаза и все поняла, все. Знаешь, я же все кошмарно вижу, от меня ничего не скроешь. Я не такая глупая, как ты думаешь. Не такая. Что случилось? Скажи мне прямо. Выдумывать не надо. Что случилось?
— Как что? Вот именно — что?
— Что случилось? Ну?
— Да что говорить… Мы слишком по-разному, мне думается, смотрим на многие вещи. Что говорить… Что словами скажешь? Ничего. Все можно сказать, но все будет неправда. Ты же знаешь: не люблю говорить. Для тебя слова потеряли смысл. Девальвация слов. К тому же ты, Свет, страдаешь комплексом целесообразности, совмещаешь его со своей формулой жизни: «У меня все есть, но жизнь проходит». А получается, что как бы ни жила — хорошо ли, плохо ли, но жизнь все равно проходит…
— Знаешь, Сергей, ты глубоко заблуждаешься насчет меня. Я как раз, да будет тебе известно, страдаю от своей чувствительности. Это знают все в нашем КБ. Все знают, кроме тебя.
— Может быть.
— Не может быть, а точно. Я ужасно чувствительная. Просто ужас, что в наше время могут быть, знаешь, такие чувствительные. А потом, смотреть по-разному — это хорошо. Два полюса. Они притягиваются, а мы отталкиваемся. Ты говоришь, что я интеллигентка, а поступки, знаешь, мои говорят, что я мещанка. Так? Ну, а вот ты кто? Интеллигент?
— Да.
— Такой же, как и я. Ты закончил МГУ, а я МВТУ. Ты работаешь, я тоже. У тебя свои интересы, и у меня — свои. Что еще? Круг знакомых? Но позволь… Это мое личное дело. У меня свои интересы. У меня широкая натура, как у всех русских. Меня не интересуют твои, твой круг, а почему тебя интересуют мои? Это же несправедливо, знаешь…
— Не подводи базу, не оправдывайся. Мои интересы. Твои интересы-ы…
— Я не оправдываюсь.
— Мои интересы, твои интересы… У тебя семья и у меня, но у нас одна семья, один ребенок. Так надо состыковать твои и мои интересы — вот какие должны быть интересы. А ты только стараешься выгадать, урвать от жизни…
— В чем? Выгадывай ты! Кто тебе не дает?
— Когда кто-то выгадывает, то кто-то прогадывает… Выгадывают, естественно, обязательно мещане.
— На что ты намекаешь?
— Не…
— Нет, не догадываюсь, — перебила она его.
— На юг намекаю. На обман. На прошлый и позапрошлый, подозреваю, что и раньше был обман.
— Но ты меня не любишь… — тихонько проговорила она.
— Есть еще порядочность!
— Ах, вон что… Вон что! Выходит, я… Выходит, все вон какие великолепные, а я одна — утри мне нос. — Она оглянулась на него и заплакала. Он почувствовал сразу себя виноватым и подошел к ней, пытаясь успокоить ее, хотя совсем недавно, когда говорил: «Да, выходит. Я скрывать не буду», совсем не было жалости, наоборот, выговаривал это твердо, с какой-то обидной мстительностью глядя на ее спину, чувствуя в себе решимость сказать все, что думал и думает сейчас о ней. Но Светлана отстранилась от него, поведя плечами и наклонившись вперед к огню, перестала плакать. На потолке, на стенах, в полумраке углов метались дымчатые, розоватые тени… Огонь догорал, тихо постреливая в печи. Лицо ее бледнело и вскоре совсем расплылось в неярком, смутно-розовом свете от догоравших головешек.
Сергей стал говорить о том же, о чем говорил совсем недавно, упомянул звонок, еще какие-то случаи, которые могли бы избавить ее от попыток лгать, изворачиваться. Она молчала. Это его начинало злить, и снова им овладело прежнее обидное чувство. Раз Светлана молчит, думалось ему, значит, не отрицает, а, наоборот, полностью с откровенным, бесстыдным упоением соглашается с ним. В ее спокойствии, в немой, застывшей фигуре — в согбенном в поясе стане, в протянутых к огню толстых в красном трико ногах, в неподвижном лице сквозило полное равнодушие, если не безразличие к нему. А главное, к тому, что так возмущало его.
— Ты, наконец, почему молчишь?! — разозлился окончательно Сергей и начал лихорадочно раздувать погасший огонь, подбрасывая в печку холодные ровные полешки, которые заготавливали еще летом. От полешек исходил крепкий запах спирта. Такой густой и крепкий, что Мирошин чихнул, полез в карман за платком и заметил, что у него задрожали руки.
— Что говорить… — сказала жена спокойно и тихо, заметив, что у него дрожат руки.
— Как что говорить?!
Оттого что Светлана говорила спокойно, тихо и сидела не шелохнувшись, точно для нее все уже было решено, и она смирилась с этим, и в этой своей смиренности чувствовала себя превосходно, разозлило его окончательно, и он, с трудом сдерживая негодование, проклятую дрожь в руках, поднял на нее глаза и облизал горячим языком высохшие губы.