— Вы это серьезно, кстати? — спросил, быстро глянув на корреспондента, главный.
— Собственно, о чем вы спрашиваете? Что вы имеете в виду?
— . Ну-с, понимаю, вы боитесь проговориться. — Он быстро подписал заявление. — Как местком? Сейчас можно в Коктебель по литфондовской путевке?
— Нет. Я в Омск.
Главный редактор встал, постоял так с минуту и быстро вышел из-за стола. Ему стало любопытно, но он не хотел сознаваться, что ничего не знает о корреспонденте, кроме того, что тот уезжает в отпуск в Омск. По всему было видно, что корреспондента, хорошего работника, съедают какие-то мысли, которые, в общем-то, и работе мешают. Главный остановился напротив и применил свой последний козырь — положил руку Сергею на плечо, полуобняв его, и, глядя прямо в глаза, спросил:
— Что?
— Моя планета, — ответил серьезно Мирошин. — Все это на моей планете.
В самолете он сидел у окна, глядел на облака, сахарной цепочкой повисшие над землей, на города, приютившиеся у рек и гор, на ленточки рек, бесконечно узкие сверху и бесконечно длинные, теряющиеся в дымке, а самолет ровно гудел, стремясь в ослепительную голубизну, туда к солнцу, где белое и голубое сходились; Сергей глядел то в иллюминатор, то на людей, то на снующих туда-сюда стюардесс, то и дело предлагающих воду, и ему казалось, что самолет летит медленно, а земля, над которой тащится самолет, слишком велика и что вообще само время будто остановилось. Но когда самолет, истошно завывая, заходил на посадку, вдруг пришло в голову, что прилетели необычайно быстро, неплохо бы еще посидеть в самолете, подумать, хотя Сергей ни о чем не думал и не старался думать. В нем жило словно одно сильное чувство: быстрее. Самолет сверлил густой туман, завывая так, что сам содрогался, а вокруг него, точно сговорившись, густо носились огромные лохматые куски тумана; мокрые крылья, с трудом просматриваемые из иллюминатора, нервно качались, готовые оторваться, мокро лоснились, и самолет то проседал, словно провалившись, то вдруг неожиданно заваливался набок, и тогда, испугавшись, пассажиры спешно хватались за уже пристегнутые ремни и, убедившись в их крепости, замирали сердцем, а у Сергея было такое чувство, точно что-то должно случиться. И он с холодным равнодушием к себе, к пассажирам, ко всему на свете ждал…
Но ничего не случилось. Самолет сел в назначенное время, подкатил трап. С крыльев и с винтов Ила капало, трап был скользкий, над бетонной площадкой, незаметно поднимаясь вверх, белел туман. На улицах и площадях города стоял туман; автомобили двигались медленно, с зажженными фарами, и Сергей с трудом отыскал гостиницу, в которой раньше жил. В полутемном вестибюле пахло сухостью хорошо убранного помещения; в креслах сидели десятка два приезжих, стояли и у стола с надписью: «Администратор». Мест не было. Мирошин постоял у колонны, поглядел на потные окна, на мужчин и женщин, удивляясь себе, нежданно-негаданно оказавшемуся здесь, в чужом городе, среди незнакомых людей, в старинном здании гостиницы, где нет мест и где потные окна и пахнет сухостью. Вышел на улицу, сел в трамвай и долго ехал до автостанции, где через час купил билет на автобус до Бардино, сам не зная, зачем ему понадобилось к дяде. По дороге, когда и ехать-то осталось с полчаса, неожиданно передумал, решив, что нужно было вначале встретиться с Зиной и уж затем поехать в Бардино. Сошел с автобуса и на попутной машине вернулся в Омск.
В гостинице по-прежнему не было свободных номеров, и администратор, женщина с серьезным лицом, то и дело объявляла:
— Граждане, свободных мест нет и не будет!
Сергей подождал, пока освободится одно из кресел, сел и просидел так в полузабытьи до утра, а утром отыскал Северную улицу. Ему не пришлось Зину ждать. Она сама, озабоченно роясь в хозяйственной сумке на ходу, шла в его сторону.
— Ой! — воскликнула Зина тихонько, увидев его, оглянулась и, ни слова не говоря, заспешила в переулок, прошла в какой-то тупичок. — Ты меня напугал.
— Здравствуй, — сказал он и поставил рядом тяжелый портфель, взял ее за плечи, пристально посмотрел в глаза и подумал, что никогда никого он так не любил, как Зину, которая, надвинув на самые глаза старенький голубой платочек, испуганно глядела на него. Она растерянно заморгала, слезы задрожали у нее на ресницах.
— Сережа… — она не смогла сдержаться и заплакала, а он молчал, успокаивая. — Сережа, так нельзя. Честное слово, я сегодня утром о тебе думала, и мне было так грустно и нехорошо, и я еще подумала, что радоваться буду, раз так нехорошо на душе у меня. У тебя как, Сережа?