— Да эт-та теперь все одно. Давно балакали: рак у ее. А кто ж в эту поверь станет верить. Рак, сказывают, быстро идет, а она ж хворала, считай, десять летов. Спинушка у нее шибко побаливала, а кто ж его знает, чего было. Кто? Ни одному господу не известно, потому как скрыто все в человеке, внутри его. Человек внутри себя сам по себе. Кто ж его знает? А ходила! — Он вдруг повернулся к Сергею и удивленно проговорил: — А ходила, гляди сам себе, ходила до последнего дню… А я, дурак: Лизка да Лизка!.. А надо уж было… Лизонька. Звать… Она уж на скате была. Ну а кто ж ее знал? Кто? Сколько лет прожили… Она не перечила ни в чем, золотой, считай, была… Ну не без того, чтоб, значит, поворчать, не без того, но… Все… с лаской. А только один раз сказала: «Смотри, Антоня, смотри, умру, как ты будешь…». Если б только знать, я б ее на руках носил… Лизавета-а… — Дядя заплакал.
Дождь совсем перестал, они вышли во двор, сели на мокрую завалинку и сидели некоторое время молча. Воздух был сырой и теплый, по двору ходили не спеша куры, высматривая в грязи дождевых червей; петух, уныло опустив подмоченный хвост, посматривая одним глазом на Сергея, вздрагивал, поднимая голову, и кокотал, когда вдруг корова затопчется в сарае или поросенок завизжит в закутке.
— И давно? — спросил Сергей, отрешенно глядя в небо и чувствуя внутри себя такую жалость ко всему…
— Да недавно. Дней будя двенадцать. Ох, я не могу, как она посмотрела в последний раз… Лицо задергалось, глаза открылись… Так жалобно поглядели на меня в последний раз… Век не забуду! Что было в глазах… Почти полвека вместе…
— Как же, я не знал? — спросил досадливо Сергей.
— Да отбил телеграмму в тот день, значит, в Москву. Сыновья мои приехали и уж разъехались.
— Я в Омске больше недели. В первый день хотел приехать, довез автобус до Бугаевки, и я что-то, дурак, вернулся в Омск.
— Ну?
— Все по делу моему…
— А…
На землю оседал мокрый теплый вечер. Дядя, положив на колени огромные красные руки и смотря на улицу, на которой никого не было, молчал. Ему было тяжело. Он никак не мог смириться с тем, что вот только что, совсем недавно, была Лиза и уже нет ее Сергей все порывался что-то спросить. Но как-то неловко спрашивать в таких случаях, думалось ему, нужно говорить о чем-то постороннем, значительном, — не задеть бы еще свежую рану, а значительность разговора должна уравновешивать тяжесть утраты.
Дядя ушел на кухню и, став на колени, принялся раздувать огонь. Но сколько ни дул, мокрый хворост не загорался, со всех щелей печи сочился беловатый дым.
— Дьявол, на! — Дядя вскочил и, зачерпнув полную кружку, воды, плеснул в печь. — На! Гори теперь! Ты у меня подымишь, зараза! Подавись ты трижды, проклятая печь! Ты и Лизавету изводила, проклятущая, чтоб тебе!
Сергей даже к дверям подошел посмотреть, на что дядя с таким остервенением ругается.
Дядя Антон, оставив печь, принялся доить корову. Занимаясь делами, дядя чувствовал себя лучше, суетился, громко сам с собою разговаривал, и, глядя на него, казалось, что ничего страшного не случилось, вот-вот он крикнет: «Лизка! Я нанимался кричать?!» Но стоило войти в дом, как, видимо, он сразу представлял жену, ее муки, все, что совсем недавно здесь происходило — ее мертвую, с пятаками на глазах, тонкие, высохшие совсем руки, на которых она проносила почти пятьдесят лет истертое алюминиевое кольцо, подаренное им в день свадьбы, односельчан, запах свечей, запах смерти, — и ему становилось не по себе.
Сидели они за столом у окна, ели сало, сметану с творогом. Под розовым абажуром ярко горела лампа, бросая по углам прозрачные тени; сиротливо тикали ходики. И в этот час вечера, когда необыкновенно тихо кругом, а за столом, аппетитно уплетая сало, сидит дядя, а за окном темно, и все кажется, будто кто-то ходит по двору и все старается заглянуть в окно и почему-то не заглядывает, как хорошо могло быть, если бы не умерла тетя Лиза, если бы еще не знать, что в городе, совсем отсюда недалеко, возможно, в это самое время думает о нем Зина.
Сергею не хотелось больше расспрашивать о тете Лизе. Ночью, когда лежал не печи, слушая, как кряхтел, ворочался на кровати дядя, неожиданно подумал о Зине, о последнем свидании, и даже привстал, явно вообразив ее, родную, близкую, и неожиданно подумал, что нехорошо, когда рядом дядя Антон тоскует об умершей жене, вспоминать Зину. Но через минуту снова представил ее, сел на печи, потом откинулся на спину…
А утром, когда рассвет стал проклевываться и заголубились окна, укрылся одеялом, намереваясь уснуть. Дядя встал чуть свет, натянул, поеживаясь, холодную одежду и вышел на улицу. Слышно было, как доил корову, гремел ведрами, сонно сопел и охал, и кашлял, и кормил кур, гусей, поросенка. Сергей в это время слышал необыкновенно обостренно, настолько явственно представлял все, что делает дядя, что от напряжения устал. И все-таки заснул.