Она припала к нему и затряслась от плача, и он вдруг почувствовал все ее волнение, всю ее, такую беззащитную и слабую… Какой она сейчас показалась худенькой, маленькой…
— Зина. Зина… обещаешь ждать? Зина?
— Сережа, что ж я без тебя… Тебе пора. Иди… Я буду тебя всегда ждать. Всегда, всегда, Сережа! Всегда…
Сергей побежал. На трапе оглянулся и помахал рукой и потом, когда самолет, заваливаясь набок, круто, так круто, что Сергея отбросило на спинку кресла, набирал высоту, во все глаза смотрел из иллюминатора… Но ее не увидел. Потом увидел шоссе, по которому мчалась «Волга», как и в тот раз, когда улетал…
В аэропорту Домодедово Сергей не спеша сошел по трапу и направился к аэровокзалу, стараясь ни о чем не думать, но ощущал в себе, в голове, в груди и даже в ногах, какую-то необычную тяжесть. Тяжесть эта была не от усталости, а от раздумий, будто каким-то странным образом сгущенных его мыслей и влитых в него — в голову, в грудь, в ноги, и они, эти мысли, то есть что-то горячее, тяжелое, оттягивали голову, как непосильный груз. Он постоянно встряхивал головой, стараясь освободиться от тяжести.
Недели две Мирошин никак не мог избавиться от этого состояния. Он сильно похудел. На работе очень удивились его приходу. Главный редактор, занятый важными делами проходившего в Москве международного симпозиума ядерных физиков, обрадовался преждевременному приходу корреспондента.
— Здравствуй. Садись. Отдохнули? Отличненько. Так-так-так. А не кажется ли вам, дорогой мой, что мы, я и вы, переживаем историческое время, стоим на пороге величайших открытий в области ядерной физики?
— Я вышел на работу, — сказал Сергей, не садясь, хотя главный и сделал широкий жест, указывающий на кресло, и даже чуть-чуть привстал, как бы стараясь придвинуть кресло Мирошину. Сергей догадался, что он очень нужен главному, который чуть-чуть всегда заискивает перед сотрудниками, если ему что-то нужно.
— Как вам кажется?
— А? — спросил Сергей, совершенно забыв, о чем его только что спрашивал главный.
— Что «а»? — удивился главный редактор, пристально глядя на корреспондента, и Сергей видел, как в его глазах появилось недоумение. — Дело не в «а», а в историческом моменте. Дело не в вас, а в моменте. Вы как сопричастник. Бутько один не протянет. Вам нужно вместе. А? Отличненько. Согласен? Да, кстати, как там в Сибири? Тепло? А в вашей деревне воздух свежий? А?
— Свежий.
— Так-так-так. Отличненько. Отдохнули. Но вид у вас не самый презентабельный. Поздравляю вас. Но поздравлять еще не с чем. Так?
— Так, — сказал вслед за редактором Сергей.
— Ну вот и отличненько. Рад. Поздравляю вас. Вам выпишут удостоверение, дадут значок, кстати, полтинник за него оставите секретарше. Как говорил в свое время Юра Гагарин…
— Да.
— Вот и отличненько. Так-так-так. Помните, проверка писем входящих на вашей отнюдь не тонкой шее. Идите.
Сергей только дома вспомнил, что прежде всего нужно было захватить удостоверение, служившее пропуском, а завтра с утра поехать в университет, где перед началом работы симпозиума устраивалась пресс-конференция.
Жена с Максимкой и тещей отправились в деревню к родственникам на все лето. Он постоял на балконе, поглядел на низкое облачное небо, ощущая тоскливую пустоту в груди, и лег спать. Но не спалось. Встал и начал ходить по квартире. Чем дольше и торопливее ходил, тем все больше хотелось ходить и ходить. Пробовал почитать, но, оставив это, опять стал ходить по квартире, чувствуя, как наливается одним желанием, как медленно откуда-то появляется это желание — написать письмо Зине.
Писал часов до двух ночи, потом запечатал письмо в конверт, успокоился и уснул. Он написал все, что думал в последнее время о своей жизни и ее.
Рано утром Сергей уехал в университет. Сидел на пресс-конференции, курил сигарету за сигаретой, написанное Зине заново всплывало у него в памяти. В одиннадцать часов уехал в Кремль, где был дан обед в честь гостей, и опять его интересовали не физики и не симпозиум, а мысли, изложенные в его письме. Вечером написал еще одно письмо.
Мирошин заходил на почту через день, и каждый раз молоденькая девушка коротко отвечала: «Мирошин? Нет». Он молча уходил. И временами острая обида то ли на Зину, то ли на свое бессилие поднималась в нем, и он тут же давал себе слово бросить все, не думать ни о ком и ни о чем. Ведь ей достаточно было написать всего два слова. Только два слова. И Сергей торопился домой. С ненавистью глядел на мебель, которую некогда с такой любовью выбирал, тахту, кресло, письменный стол, телевизор — все, казалось ему, было виноватым в его бессилии, в том, что от Зины нет писем. Он не мог жить в квартире и стал жить на даче.