— Ой, бабоньки, гляди-к, работает! — вскричала Лыкова, высокая, светловолосая. — Ой, умора! Вить пришла-то неспроста, а вить пришла-то из-за старого бабника Деряблова, а што, а мужиков-то раз-два и обчелся, а на безрыбье и рак настоящая даже рыба!
Все дружно захохотали. Марька Репина толкнула Нинку Лыкову, и та со смехом, дурашливо вскрикнув, грохнулась со всего маху на сторожа. Деряблов вскочил, как ошпаренный, замахал руками, будто отбиваясь от наседавших на него воров, запричитал:
— Тьфу! Тьфу! Изыди, дьявол, изыди, дьявол! Окаянная! Ах ты, Нинка! Тьфу, черт, напугала старика, бесстыдная жеребчиха, насмерть!
— Ой, бабоньки, — заливалась в смехе Нинка, — ой, не могу! Ой, бабоньки, вить он же меня не пущает! — Она нарочно схватила старика за полы пиджака и, потянув его на себя, упала, хохоча и брыкаясь, будто отбиваясь от наседавшего на нее Деряблова. — Ой, заберите его! Он же меня насилует!
— Тьфу ты, пропасть! — отбивался старик. — Тьфу ты, ошалелая!
Девки, ухватившись за животы, хохотали до слез. Катя не могла стоять и, присев на корточки, плакала от смеха. Деряблов наконец отбился от державшей его Нинки и, отойдя на почтительное расстояние, стал ухмыляться и покачивать головой, ощупывая себя, как будто убеждаясь, а цел ли, а невредим ли.
— Окаянные, соснуть старику не дадуть… Тьфу, ошалелые! Разве ж так можно? Попалась бы ты мне ране, поглядели бы тады.
— А как бы воры? А ты дрыхнешь без задних ног, а ты задаешь храповицкого, аж вон стены и заборы во всем городке нашем ходуном ходют, — сказала Нинка Лыкова, все еще смеясь. — Воры — ладно. А кабы бабоньки какие гулящие да нахальные набросились, ить пропащее тода дело твое, мужик. Завяжут и — знай наших! А?
Девушки дружно грохнули, снова хватаясь за животы, а Лыкова упала на полушубок, на котором спал Деряблов, и закаталась на нем в неудержимом смехе.
— Вот непутевые! — разозлился старик и направился под навес, стал оттуда сердито швырять пустые ящики. — Оруть, мать вашу за ногу! Мужиков ишь мало. Дурь бы вышибить с вас, запрячь бы вас вместо волов да пахать. А ты, Нинка, секретарь еще кумсимольский, а дура дурой нахальной, вот скажу куда, а то и первому доложу хозяину в райком, тогда попляшешь с жиру. Старика позорить, здеваться над ём вздумала, кобылица малахольная…
Девушки, пристыженные, принялись за дело, а Деряблов разошелся, ругая их, их матерей, отцов и братьев и, наконец, парней, которые не могут обуздать кобылиц.
Через час приехал Гаршиков на машине. От него пахло духами «Шипр». Он небрежно хлопнул дверцей, развальцой моряка, хотя моря никогда и не видел, прошел к Деряблову, кивнул мимоходом рабочим, уселся в тенечке и закурил.
— Ты старик Деряблов? — спросил он и пустил правою ноздрею дым (левая у него не продувалась), помахал руками, разгоняя дым.
— А чего тебе надобно? — удивленно уставился Деряблов на парня. — Я Деряблов ли? Я — это Деряблов.
— А непохож. Знал одного Деряблова, но тот старый, а ты… — Деряблов улыбнулся, оглядывая себя, ожидая похвалы… — А ты… на мертвеца похож столетнего. Скоро умрешь…
— Окстись, дурень! Чтоб тебя в дышло, паразит! Чтоб тебя корова забодала и черта лысого вместо жены посадила!
— Теперь узнаю Федотыча, — тихо продолжал парень. — Ты, Федотыч, мою философию усекаешь? Нет, Федотыч, ты мою философию не усекаешь. Это точно. Извилины у тебя мохом поросли, травою. Дожил до кромешной черты, а мою философию не усекаешь… Эх, Федотыч, идет столкновение миров, в космос люди забрались и наломают там таких дров, что тебе, маленькому жучку, жарко будет, сгореть ведь можешь, паря, а ты вот ящики кидаешь старые, охрану несешь на овощной базе, а Вселенная-то лопается, вон трещина на небе появилась. Даром, думаешь? А начинается такое, что трава поседеет. Идет столкновение миров…
— Какая трещина? — удивился Деряблов, оглядывая чистое небо. — Все котуешь? — Сел напротив него, снял сапог и размотал портянки.
— Котую, старче, котую. Но ведь время-то, время-то летит, идет гигантское столкновение миров. На небе вон трещина, а ты о чем меня спрашиваешь? А ты тут вон чем занимаешься! Грех да смех. Одни держат в руках гнилую картофелину, а другие держат в руках, словно картофелину гнилую, земной шар, третьи — Вселенную, но на картошке гнилой ползают букашки, а на шарике-то нашем ползают люди, черт возьми! Намотай себе на хвост, это тебе говорит Павел Гаршиков, без двух минут сорока секунд студент. Идет гигантское столкновение миров, которые не мы с тобой, Деряблов, выдумали, не мы, значит, и прекратим это столкновение. Понял? А ты — «котуешь»! Котую, отвечаю тебе, но это еще ничего не значит. И точка. Это нужно не только мне, но и еще кому-то. Не мы же создали, черт побери, гигантские миры, Землю, Луну, Марс и Млечный Путь. Вот, Федотыч, травка растет. Вот она, зелененькая, растет. Вот я ее беру и — р-раз, нет ее. Травинки нет. Вот росла она секунду назад, а ее уже нет, будто и тысячу лет назад не было. А теперь гляди кругом. Гляди своими выгоревшими глазами, гляди хорошенько, Федотыч, гляди. Вон бабочки капустницы летают, солнце светит, земля, слышишь, вращается? Слышишь? Ось скрипит. Ты вот стоишь передо мной, буркалами уперся в меня и ничегошеньки не соображаешь из того, что говорит тебе завтрашний студент Московского университета. А все прежнее. Так вот, Федотыч, и человек. Усек меня?