— Ой, дядь Вань! Хоть стой, хоть падай. Слава богу, дядь Вань, не маленькая. Мне лет-то вон сколько… Папа в мои-то годы и мама меня имели. Так что, дядь Вань, тревога ваша, ох, как без всякой почвы под собою!
— Гляди, гляди! В том-то и беда, ты не молоденькая. В том-то и беда.
— Да что вы меня пугаете, дядь Вань? — удивилась еще пуще Катя, посерьезнев и пытливо всматриваясь в старика, и, боясь выдать свое волнение, стала передвигать на столе тарелки.
Иван Николаевич ел, как всегда, медленно, нехотя, осторожно пережевывая пищу редкими желтыми зубами, и глаза у него в это самое время тускнели, он уходил в себя, и нельзя было понять, то ли он брезговал пищей, то ли испытывал глубокое наслаждение.
Катя, взглядывая на медленно жующего старика, терялась, принималась ходить по дому, вытирая пыль на комоде, на котором стояли фотографии матери, отца и одна, самая любимая ее фотография — мать и отец вместе, и между ними сморщенная, подслеповатая старушка в платочке, видать, бабушка ее, о которой она ничего не знала. Руки ее переставляли что-то, перестилали постель, вытирали пыль, а в голове вертелась одна мысль — о шофере. В том, что старик упомянул его, Катя увидела недобрый знак. Нет, в последнее время она не думала о нем, не таким ей представлялся ее суженый. Этот был какой-то смешной, суетящийся человек. Но достаточно было ей увидеть его, как казалось: знала этого человека всю жизнь, так давно, будто и жил он с самого детства в соседнем доме.
Осторожно, боясь потревожить старика, Катя вышла на крыльцо, поглядела на стройку — там торопились к Октябрьским праздникам сдать общежитие, работали днем и ночью, оттуда доносился грохот сбрасываемого с самосвала кровельного железа, треск электросварки, голубоватые шары ее вспышек виднелись, несмотря на то что было еще светло. Солнце, опускаясь за далекий курган, пронизало поверх Котелина воздух розоватым цветом, а степь лежала в сиротливой дымке и, казалось, исходила тихим, печальным звоном. На самом же деле дышала степь безмолвием и кротостью, и в ее покорности судьбе было что-то недоверчивое, гордое… «Совсем у них по-другому, — думала Катя, глядя на стройку. — Не чета нашему овощехранилищу».
Вскоре на крыльце показался старик, стрельнул глазами по сторонам и засмеялся.
— Катя, гляди, скворчонок на тебя косится!
— Ой, дядь Вань, вы его научили…
Иван Николаевич вздохнул и многозначительно сказал:
— Прожил я, Катя, долгую жизнь, длинную…
Катя замерла, ожидая, что сейчас дядя Ваня, этот старый, много повидавший человек, который столько лет у нее живет, но о котором она совсем ничего не знает, кроме того, что он из Москвы, что-то расскажет.
— Да, дядь Вань?
— Жизнь моя, Катенька, текла долго, и вот я хворый, в душе чувствую непомерную тяжесть, а тягость эта, Катенька, не от долгих лет, от болезни моей…
— Да, дядь Вань…
— Ну и вот, я в этой жизни прожил долго, а кому ж умирать хочется? Нет. Нет. Нет. Живому существу противопоказано умирать.
— Что вы, дядь Вань! — воскликнула Катя и встала. — Ну что вы, ей-богу, меня пугаете?
Старик ничего не ответил, ушел на огород. А Катя заволновалась, ей думалось, что старик недоговаривает. Видимо, она в чем-то очень провинилась, раз старик ведет такие разговоры. И тут же стала придумывать: а что же такое могла сделать? Вины явной как будто не чувствовала, но чем больше она думала и не находила вины, тем тревожнее становилось на душе. Катя присела на лавку, посидела с час и медленно направилась вниз по улице. Пустынной была она. Напротив двора Коршуновых стояла машина. Возле школы остановилась, вспомнив, как бегала сюда учиться и как встречала ее мать, появляясь неожиданно из-за забора, обнимала ее и целовала, целовала… И как от нее пахло тогда! Тот запах Катя и сейчас помнит… Стоит ей только подумать о матери, запах тут же появляется… Катя обошла округ школы и вернулась к дому. На лавке сидели старик и шофер Юра.
— А-а! — Шофер встал и радостно заулыбался. — А… Вот она, Зеленая Катенька. Где была?
— Где была, там меня нету, — ответила неласково Катя, вспомнив, как Иван Николаевич называл шофера черным человеком, и удивляясь, как это название точно подходит к нему.
— Машина моя забарахлила, шел пёхом домой, — гляжу, а на лавочке старче дремлет, дай, думаю, помирюсь с им. А?
— Плут он, Катенька, зубы заговаривать умеет не хуже цыган.
— Плут, да все у меня тут, — постучал себя по лбу шофер и, неловко хохотнув, сел рядом с Катей. Глаза его загорелись веселым блеском, и он, глянув на Катю, снова хохотнул.
— Плут, — повторил с прежним упорством старик, — знаем мы сейчашных людишек. Зна-а-ем…