— Да как живем? А да по-старому. А и ничего нам не исделается, милая. А што нам? Оленька у сестры меньшой у деревни, милая, а мне одной на сторожбе на склада́х много ль надо!
— А где вы работаете?
— Я? Да на склада́х сторожу. Одними сутками сторожу, а другими дома поделываю. Ой, что мы сели, пройдемте в дом. Чаем угощу. Оленька вспоминала тебе, милая. Она в школу вить пошла-то.
Старуха говорила, а Катя глядела на ее полное, розовое лицо, на большие руки, и почему-то не хотелось расспрашивать, говорить, отвечать, а хотелось посидеть молча, попрощаться и уйти. И она так бы и сделала, если бы старуха не пригласила ее в дом, не напоила чаем.
…Катя ушла поздно. Она шла по темным, уже сумеречным улицам, еще источающим дневное тепло солнца, и думала: «Зачем я ходила к ней?» Старушка рассказывала о своих сыновьях, убитых на войне, о муже, попавшем в аварию и тоже умершем, о матери своей, о ее смерти; говорила она тихим, монотонным голосом, подносила к глазам платок, но из ее рассказа Катя так и не сумела определить, что это были за люди, только одно поняла: старуха любила своих сыновей, особенно младшего, и согласилась бы свою жизнь не задумываясь отдать за них.
— Ты иди, милая, тихо, — на прощанье сказала старуха, которую звали, как оказалось, Татьяной Петровной.
На улице было темно, хоть глаза выколи, и Кате все казалось, что она с кем-нибудь столкнется и напугает человека.
Недалеко от дома ее окликнули. Она оглянулась, никого не увидела и оттого, что никого не увидела, испугалась еще сильнее, хотя всей спиной ощущала, что голос знакомый. Катя хотела побежать, но ее снова позвали:
— Катя!
По голосу она узнала шофера, замерла на минуту, не откликаясь.
— Ой, это ты, Юра? — спросила она, чувствуя, как дрожит вся от страха, слышала его легкие шаги, торопливое дыхание.
— Ты откуда?
— Ой, как темно! Гостила. А ты чего тут?
Он взял ее руки своими, потом его руки обхватили ее плечи. Поцеловал в губы. Она растерянно вскрикнула и отвернула лицо. Юра молча обхватил ладонями ее голову и с силой прильнул, встав на цыпочки, к ее губам. И чувствовала какое-то время Катя, как дрожали у него руки, как он сам был горяч и от спешки не мог вымолвить ни слова. Замеревшая в первое время от неожиданности и не знавшая, как быть, оттолкнула его, повернулась, еще неприятно ощущая его руки на своих плечах, — там, где он держал плечи, горело, горели и щеки. Она направилась домой, остановилась не оглядываясь. Юра брел следом. Катя оглянулась. Теперь видела его, четко и ясно увидела Юру, маленького, тщедушного, с понуро опущенной головой.
— Юра, чего ты пришел? — спросила торопливо, негромко и сделала шаг к нему.
— Ничего. Я ждал. Святое мое слово — ждал.
— Ой, с того времени ждал? — вырвалось у Кати. И оттого что Юра промолчал, стало жаль его. Она беспокойно оглянулась, нежно и благодарно посмотрела на него.
Шофер, обычно разговорчивый, молчал, исподлобья глядя на нее, и взгляд этот, молчание действовали на Катю сильнее слов. Она подошла к нему и спросила:
— Обиделся?
— Обиделся, — ответил шофер, помедлив, и, отвернувшись, звонко хлопнул себя по сапогу.
— Ой ты, — засмеялась Катя и направилась к лавке.
Подождала, пока он подойдет, и села. Он посидел некоторое время на расстоянии, потом подвинулся ближе и положил руки ей на плечо.
— Ты чего? — спросила она тихонечко и незаметно придвинулась к нему.
— Ничего, — ответил он, неожиданно обхватил ее голову руками и сильно потянул к себе, ища губами ее губы, и не успела Катя опомниться, как с ужасом ощутила, что по ее животу шарит холодная рука.
Она вскочила, вся задохнулась от бросившейся в лицо крови.
— Ой, Юрка, ты дурной такой! С тобой прямо и посидеть нельзя…
Шофер молча сидел на лавке, опустив голову; в его понуро склоненной фигуре было что-то укоряющее, и Катя больше не садилась, а стояла рядом, все еще с брезгливостью ощущая, как по теплому животу (от только что случившегося) бегают мурашки.
— Я пойду, — сказала она.
А уходить ей вовсе не хотелось. Обыкновенное любопытство разбирало ее, боязнь ни за что ни про что обидеть человека удерживала.
— Куда? — спросил Юра, вытащил сигареты и закурил.
— Ой, не кури! Дядь Вань увидит! — испугалась Катя, оглядываясь.
— Ладно, — лениво ответил шофер, смял сигарету и выбросил. — Спать пойдешь? А где, если не тайный секрет, спишь, красавица? Возьми меня с собой, стеречь буду.
— Ты чего, Юрка, дурной, что ли, совсем — такое плести?
— Ну, да оно же кругом темно. Куда же я пойду? Мне вон в соседнюю, считай, деревню переть. А как заблукаю? А? Кто отвечать, красавица ты моя, будет? А? Что? Бог наложил вето.