— Ой, прилип, как репей! Неужто ты не видишь! Руки, ноги, голова… Вот пусть тебе лучше Нинка Лыкова ответит.
— Но ведь время-то, время-то, Зеленая, идет гигантскими шагами. Машине пора под погрузку, а ты мне не ответила на главный, можно сказать, глобальный вопрос. Правда, не ты одна этим незнанием страдаешь. Все страдают. Вот гляди, Зелененькая. — Гаршиков сел на крыло машины и повел рукой вокруг себя. — Вот гляди. Люди живут. Черт знает сколько. Много. Время считает секунды, годы. Вселенная дышит энтропией, торопит нас, говорит нам: «Люди, ответьте на главный вопрос свой! Ответьте: для чего живете?» Нет, Зеленая, ответа. Были, конечно, ответы. Но ответы породили столько новых вопросов, что люди терялись, а растерявшись, свалили вину за неум на слабого, начались войны. И ты, Зеленая, не знаешь ответа на вопрос главный: для чего?
— Нет, знаю, Павел, — ответила быстро Катя, поглядела внимательно на парня и рассмеялась. — Ой, уморил! Вон девчата на нас глядят и думают: о какой такой жизни мы калякаем? Сейчас ты столько наговорил, а что будет потом? Что будет потом?
— Жизнь, Зеленая, сама усекаешь, вещь не смешная. Земля-то вертится, время стучит на гигантских часах космоса, вокруг девки глядят, а я парень — усекаешь это? — не из последних.
— Да уж… хвастать тебе пристало.
— Старче! — крикнул Гаршиков Федотычу, который все еще лежал на полушубке в глубоком раздумье по поводу внезапной болезни в животе.
— Чего тебе, Пашка — оторви нос? Чего тебе, оглоед, съешь тебя поганые собаки, надоть от мене?
— А ничего не надо, кроме шоколада, — пропел Гаршиков, передразнивая Федотыча. — Ничего не надо. Ответь мне на главный вопрос. Глобальный вопрос под силу лишь глобально мыслящим людям. Но ты скрываешь одно, ты с дьяволом заигрываешь. Черт тебя возьми и сжарь на том свете на сковородке, ты хочешь продать эту тайну дьяволу за большую цену. Не шути с огнем! — возвысил голос Гаршиков. — Жи-изнь! Она идет. Лю-юди! Они, Федотыч, кто сват, кто брат, а кто примазанный. Сейчас век какой? Космический! А почему ты хочешь продать тайну? Сакраментальную! Джордано Бруно! Продавал? Нет! Коперник, великий светоч! Продавал? Нет. А ты, плесень на великой оси Вселенной, росинка в гигантском атоме бесконечности, продаешь. Разве это дело? Нет. Это не дело. Клянусь своим черепком. Ты продаешь…
— Чего ты, Пашка, съешь тебя поганая собака, орешь? — Федотыч пожал плечами, посмотрел на Катю, и растерянная улыбка запорхала на его заросшем лице. — Чего орешь? Прямо как на трибуне казакуешь. С ума свихнулся, что ли? Перед девками выкобениваешься, чего ли?
Гаршиков выкатил свои синие большие глаза, будто от удивления, спрыгнул на землю, затем сел на крыло машины и поманил Федотыча к себе, как-то странно крутя пальцами, причмокивая языком. Деряблов, ничего не понимая, подошел, находясь во власти этого странного, вечно пытающегося подшутить над ним парня. Старик знал, что над ним подшучивают, и в то же время, съедаемый детским любопытством: «Что же будет дальше?» — подошел к парню. Гаршиков повел пальцем вверх. Деряблов запрокинул голову, следил за пальцем.
— Не продал? — завораживающе доверительно спросил Гаршиков, не глядя на старика, постучал тому по голому черепу. — Ответствуй правду. Будешь гореть на том свете, жариться на сковородке. Не продал? Говори как на духу, так как есть. Ответствуй!
— Да ничего не продал, Пашка, — слезливым голосом проговорил старик, оглядываясь на Катю, прикусившую от смеха язык и готовую в любую минуту прыснуть.
— А тайну, в которую я тебя посвятил?
— Какую ж тайну, Пашка? — ничего не понимал Деряблов, присев от тяжести неожиданно свалившегося на него обвинения. — Какую такую тайну, Пашка?
— Ты слыхал, как скрипит земля, старик? Слыхал. Не отбрехивайся, старче. И этот скрип ты продал. Продал кому? Продал нечистой силе! Кто это к тебе, старче, на метле приезжал ночью? Прелюбодействуешь с ведьмой? Кто, ответствуй?! — Гаршиков со смеху с трудом говорил.
— Да ты чего, Пашка? Серьезно? — совсем растерялся Деряблов, и по его растерянному виду можно было заключить, что из сказанного парнем он ничего не понял и уж никак не мог предположить, хотя подобное повторялось часто, что Гаршиков над ним просто смеется.
Подошли Нинка Лыкова, Марька, Нюрка. Нинка Лыкова была в новой короткой юбочке, привезенной в подарок матерью из Москвы, черной блузке, все догадывались, что оделась она специально для Гаршикова; белые свои красивые руки, оголенные до плеч, она держала перед собой, сцепив на животе.