— Бусы? — переспросила шепотом Катя.
Он ловко взмахнул руками, и не успела она моргнуть, как накинул на шею бусы. Они холодной полоской обхватили шею, и Катя от неожиданности даже вскрикнула. Юра рассмеялся, положил ей на плечи руки, поцеловал ее, и она не отстранилась, как было всегда, а только замерла, задержала руки на бусах, подалась вперед, и спустя минуту, когда Юра сидел молчаливый, спросила:
— Юр, а что это за бусы?
— Вот они, Катенька, — оживился он, придвигаясь к ней поплотнее. — А я заглянул в магазин, гляжу — ну, всего полно, товаров для женщин больше, чем у кочующих цыган, а бусы — желтые, полные, так и переливаются на солнце — лежат под стеклом на витрине и говорят мне настоящим, — черт, возьми цыгана голыми руками, обожжешься! — настоящим человеческим голосом: «Вот, молодец удалой, цыган, возьми бусы, подари Кате. Красивые! Особливо днем». Вот днем посмотришь — сразу меня вспомнишь. А как вспомнишь, так и полюбишь.
— Скорый какой! — рассмеялась Катя.
Говорил он быстро, глядя Кате в глаза, и глаза его в темноте от далеких звезд поблескивали таинственно и загадочно, и он словно задыхался, все убыстряя и убыстряя речь, и то ли оттого, что говорил торопливо, то ли еще отчего, но от разгоряченного Юры так и несло жаром.
— А как же ты ночью домой пойдешь? Вон в прошлый раз оставили поддевку, фуфайку и подушку на сарае, а дождь пролил. Ой, что было! Дождь прямо лил, что тебе из ведра. Так намокло все, подушка расползлась. Еле-еле просохла! Вот ты какой вред дяде Ване навел. Ой, хорошо он не знает. Ой, сраму бы было!
— А я так на сено ляжу, — сказал Юра. — И буду тихо лежать. — И он показал, как будет лежать и насколько будет тих и спокоен.
— Нет, Юра, иди домой. Спасибо тебе за бусы.
— Я вон в какую темень притопал, Катя. Все тебя тут караулил, — с обидой сказал он. — Вон на моих двенадцать только.
— А то мало? — удивилась Катя, растерявшись от его обиды, и присела рядом. — Времь-то сколько вон!
— Так ну что там, — махнул он рукой, встал, собираясь уходить. — Дело не во времени.
— А в чем?
— А в том, — ответил он, слегка присвистнув, и не попрощавшись направился по улице прочь от Кати.
— Юр, ты уходишь?
— А что мне, Катенька, делать?
Он шел медленно, вздыхал, потом остановился, подождал, пока подойдет она, и взял ее за руки.
Попрощавшись с Юрой, она, все еще смеясь и вздрагивая от смеха, чувствуя, как по всему телу разливается спокойное, приятное тепло, направилась к себе.
Еще не встало солнце, и цепочки облаков по горизонту как бы в задумчивости, не освободившись от ночной дремы, медленно плыли встречать на восток солнце, туда, где реденькие облака, словно пушинки, висели над белым, ярко исходящим светом ранней зари, сильно полыхнувшей из-за края неба. Катя выглянула в окно, протопала босиком по холодному полу к другому, плохо соображая со сна. И тут услыхала — на улице лаяла собака. «Ах, вон оно что», — подумала усмехнувшись, направляясь снова к кровати, но тут догадалась, что собака лает где-то недалеко.
В углу двора лежала куча хвороста, мокрая от росы. На куче, укрывшись своим пиджачком, похрапывая, спал Юра, а за забором, наскакивая на спящего врага, лаяла собачонка. Катя прогнала дворнягу и, присев возле Юры, стала разглядывать его. Никто ей не мешал. Черные курчавые волосы его сбились набок и торчали во все стороны, смуглое, чистое, какое бывает у всех смуглых, без единого прыщичка, лицо было безмятежно спокойно, приоткрытый рот обнажал ровные белые зубы. И оттого, что так безмятежно было лицо, так беззащитно приоткрыт рот, из которого как-то особенно мирно, с легким свистом, вылетал храп, Кате стало жаль его, спавшего из-за нее бог знает где. Во сне Юра выглядел совсем другим, каким-то мудрым, будто думал о чем-то. Вот и солнце выплыло на небо, заблестело в росинках на траве и прутьях. Катя осторожно тронула его за руку, и он проснулся. Долго глядел одним прищуренным глазом и ничего, видимо, не видел вначале, потом открыл второй глаз…
Юра вскоре ушел, так и не расставшись со сном, как казалось Кате. Весь день он находился перед глазами Кати — сонный, с одним прищуренным глазом, с безмятежно спокойным лицом человека, не привыкшего к уюту и чувствующего себя везде одинаково удобно. Конечно, надо бы ему брюки выгладить, пиджачок выстирать, выгладить рубашку, чтоб ему не приходилось всегда ходить чумазым. И она, трогая на груди бусы, ясно и чисто заблестевшие под солнцем янтарным блеском, затаенно улыбалась.