Весь день не покидало ее это легкое, удивительное чувство, в груди что-то тихо пошевеливалось, будто там открылось какое-то светлое окошко, через которое прорвалась к ней новая волна ощущений, радостное и легкое чувство. Катя испугалась, считая, и не без оснований, что влюбилась.
— Времь-то сколько? — то и дело спрашивала она на работе у Деряблова, который с утра ходил сердитый, ни с кем не разговаривал, часто усаживался на расстеленный полушубок, одетый сегодня на редкость в чистую рубашку яркой расцветки, подаренную ему закоренелым «врагом» Гаршиковым, в новые кирзовые сапоги, побритый, подстриженный.
В полдень он исчез на час, а вернувшись, расстелил рядом с собой газеты, вытащил из-за пазухи четушку «Московской», оглянулся, жадно облизываясь, на баб, вылил водку в стакан и выпил. Раздобревший, сидел некоторое время грустный, затягивал невеселую песню, а затем встал и, подходя по очереди к каждому работающему, говорил:
— А у меня в это время сын погиб. Смертью храбрых! Степа погиб, мой сыночек. В это самое время, тридцатого июля, сыночек погиб, мой Степушка. Так вы не подумайте чего, я по усопшему. Слава те, господи, меня, дурака старого, оставил, а его, молоденького… Кости его гниют. Слава те, господи, сутана тебе возьми! — По его лицу текли слезы, борода вымокла, выцветшие глазки, наполненные слезами, сидели глубоко и печально глядели на мир и даже без слез вызывали сострадание. — Меня он приберег, я ему нужон, а сына-то Степушку прибрал, Так на что ты сделал это, господи ты окаянный?!
А в это время над городом низко торопились облака, застилая солнце, и по земле прыгали тени, и оттого, что тени прыгали, мельтешили, а рядом ходил, плакал старичок, Кате было особенно нехорошо. «Какая несправедливость, — думала она, наблюдая за Дерябловым, бегая из-под навеса к машине за ящиками с огурцами. — В чем он, этот старик с жиденьким пучком коротеньких волосинок на грязно-розовой голове, провинился? И кто готовит людям такое горе? Знать да плюнуть тому в лицо».
— Времь-то сколько? — спросила Катя у Нинки Лыковой, протирая платком вспотевшее лицо.
— Да что тебе время, Зеленая? Все время и время. Уж который раз. Можно подумать, время для тебя главное.
С тех пор как Гаршиков, не попрощавшись, уехал в Москву поступать в университет, Нинка перестала следить за собой, грозилась то и дело, что уйдет из комсомольских секретарей, с Марькой Репиной совсем не разговаривала, считая ее главной виновницей случившегося, и в ее фигуре, походке, даже в ее красивых длинных ногах появилось что-то вызывающе неприятное, надменное: плевать, мол, я теперь на все хотела. Юбку Лыкова укоротила настолько, что старухи на улице оглядывались и плевали ей вслед: «Сучка-то бесстыжая! Тьфу. Срам-то… Срам видно. Тьфу!..»
В обеденный перерыв Катя быстро поела, взглядывая на успокоившегося Деряблова, и рада была тому, что старик успокоился, но и тревожно стало в груди, и никак не могла она освободиться от этой тревоги. Солнце выглядывало из-за туч, торопливо грело людей, землю и снова пряталось. Лыкова молча сидела одна на бочке из-под капусты и, болтая ногами в белых капроновых чулках, читала «Анну Каренину». Репина, пристроившись на солнцепеке, загорала, сняв кофточку, лузгала семечки и изредка косилась на Лыкову; рядом с ней сидела Соловьева. «Что делать? Что делать?» — с тоской спрашивала себя Катя, оглядывая подруг. Не терпелось уйти хотя бы в магазин, но заведующего, чтобы отпроситься, как обычно, не было. Катя встала и направилась вдоль забора, возле которого буйно росла лебеда, над ней облачками висели мошки. Она не знала, куда идет, зачем, но вот вспомнила что-то, направилась к старику Деряблову, улегшемуся на полушубке. Но посередине двора остановилась. «Чего же я хочу? — спросила себя и направилась к Нинке, вся сосредоточенная в себе. — Что ж это такое?» Будто что-то ввинчивалось в грудь, проходило сквозь нее, уносило с собою Катины мысли, чувства. Что ж это такое?
— Нинка, — спросила Катя растерянно, — у тебя никогда не бывало такого?
— Чего? — отрываясь от книги, лениво спросила Лыкова.
— Ой, Нинка, в груди так тревожно, так тревожно. Уж больно. Не беда бы, а?
— Помене думай о нем, — бросила Нинка, уткнулась в книгу и уж отвечала, не отрываясь от книги.
— О ком?
— О ком хочешь. Не думай.
— А если чего, из комсомола погонят?
— Погонят, — просто ответила Нинка. — Мы тебя числим, а так твое дело, гляди. У тебе куснуть чего нету?
— Так я уплела что было, — ответила Катя, думая крепко о чем-то своем, тревожась, хотя — убей — не знала, о чем. Если о Юре, то нужно ждать вечера, и никуда он не денется.