— Чего сказать? — Он взял соломинку в рот и стал водить по Катиному лицу.
— Ой! — воскликнула Катя. — Скажи мне, Юра… Только откровенно, а то будет неинтересно.
— Давай лучше пойдем, поговорим по дороге.
Они встали и направились по степи. Катя каждым своим нервом чувствовала малейший шорох, малейший порыв ослабевшего ветра, каждый вздох идущего рядом. Она молчала, обидевшись, что он не дал ей высказаться до конца.
— Ну, Зелененькая? — спросил Юра.
Катя смолчала.
— Что ты у мене хотела спросить?
— Ой, да ничего… Чего уж спрашивать! Пойдем искать твою машину.
— Нет, ты скажи, Катенька, — останавливаясь, сказал Юра и взял ее за плечи.
Катя отстранилась.
— Хорошо, я тебе скажу. Говорят, мечта — это крылья. А вот ты имеешь эти крылья? — торопливо спросила Катя.
— Ну, Зелененькая, — рассмеялся Юра, — скажешь же ты! А? Скажешь… Мечту? Мечту ту, Зелененькая ты моя Катенька, мы имеем. Я вот Горького читал про старуху Изергиль и про сердце Данко. А мечту имеем мы, — задумчиво проговорил Юра. — Еще бы! Еще бы не иметь мечту! Конечно, имеем. А ты?
— Нет уж. Ой, хитрец! Мы о тебе ведем речь, — засмеялась Катя. — Нет уж, Юрик, давай говори.
— Ладно, Зелененькая. Вот погляди туда — ничего не видишь? Фу-ты от Марфуты, мне показалось, что вижу огонек.
— Ой, и мне показалось! — воскликнула Катя, останавливаясь и придерживая Юру за руку. — Продолжай.
— Первая мечта, Катенька, — это вот как увидел тебя, так захотелось поласкать тебя, погладить, моя красавица. У меня мечты — очень много их. На каждый день. А вообще хочется — иметь хорошую машину на ходу, всегда новую, чтоб она работала, как часики золотые швейцарские, чтоб все хорошо. Съездить в Африку, поглядеть на крокодилов живых — это мечта детства. Поглядеть в тот айн момент, когда крокодилы и бегемоты подерутся. Все ж интересно. Кто кого осилит? И тот здоровый, и у того зубы — будь здоров. В Америке посмотреть на небоскребы. И главная моя мечта — после смерти, чтоб не в землю закопали, к червям, а спиртом залили, в стеклянную банку, которая поболе, положили…
— А чего ты в спирту будешь делать? Пить его не сможешь, не разведенный же, — рассмеялась Катя. — Чудак-человек! В спирт захотел.
— Как чего? Жить.
— Да как ты там будешь жить, чудак-человек? Тебя туда положат после смерти. Чудотворец ты смешной. Вот придумал, ну, обсмеялась я!
— Как-нибудь выкрутимся там, в банке. Может, оживу. Всяко бывает. Говорят, живут, говорят — вот святое слово, бывает. — Юра даже растерялся от Катиного смеха. — Я и не подумал. Вот черт же надоумил мечту иметь спиртовую…
— Ой, умора! — смеялась Катя.
— А знаешь, Катя, у моего дружка собаку звали Кабсдох, — сказал Юра то, что говорил всегда, когда попадал в неловкое положение и появлялось сильное желание пошутить над собой.
— Ой, ну и что?
— Как что? Интересно.
— Ну что тут такого интересного? — все еще смеялась Катя, беря Юру под руку, удивляясь его наивности, его странной, как ей казалось, глупой мечте. И тут неожиданно для себя она вспомнила, как ждала его, как давала себе слово больше не встречаться с ним и вовсе даже не разговаривать; столько было передумано, пролито слез от обиды на него и на себя, а теперь все забыто, и ей приятно вот так бесконечно идти с ним, будто ничего плохого и не было. — А интересно было тебе, когда целый месяц не приходил? Что думал?
— О ком? — спросил Юра.
— Ой, о ком! О ком ни о ком, а вот кое о ком. Просто думал о чем? Или ничего такого в голову не приходило тебе?
— Я тебе говорил, машину отобрали. Дел-то у меня, Катенька ты моя Зелененькая, много. Дел полно. Думать некогда. Рабочему человеку не думать, а делать надо. Вот в чем погибель моя — дел невпроворот. Ей-бо!
Катя смолчала. Она ожидала не такого ответа. Выходит, о ней он и не подумал, а занимался своими делами. Показалось даже: Юра что-то скрывает.
— А ты о себе ничего не расскажешь? — спросил Юра, остановился, пытаясь разглядеть что-то смутно чернеющее впереди.
— А что я? Я помню, как мама мечтала в войну. Она была красавицей, не то что я. Волосы у нее были черные, вились, а с лица белая-белая и руки вот такие длинные, узкие, как у княжны какой. А и фамилия девичья у нее, правда, была не частая — Нарышкина. И вот она мечтала всегда вслух. Говорила тихо, так тихо, я даже пугалась. Я спрашивала: «Мама, ты что делаешь?» Она отвечала: «Мечтаю, чтобы кончилась война, а мы все вместе поедем путешествовать, будем жить на берегу Волги в палатке, а по утрам отец будет ловить рыбу — это его любимый отдых. Мы с тобой разведем костер для ухи, а потом будем купаться. Понимаешь, все втроем!» Для нее это была самая главная мечта. Ах, как я ее понимаю! Она после уж войны-то умерла. И все говорила: «Доченька, на кого ж я тебя, бедненькая, оставлю?» Она знала, что умрет, готовилась к этому…