— Зачем? — растроганно спросил Юра, которого тронул Катин тихий голос, рассказ о ее матери, имевшей мечту, чтоб закончилась война и возвратился ее муж, после гибели которого она не смогла жить. Ему было жаль Катину мать, правда, жалость эта была мимолетная и сильно расстроить его не могла, через минуту он рассказанное забыл и с тревогой глядел по сторонам, высматривая машину.
Они ходили по темной степи долго. Возвращались, как им казалось, строго назад, некоторое время стояли, оглядываясь, но все было напрасно. Сели отдохнуть, потом лежали молча, было не до разговоров обоим. Юра пытался по звездам определить, где они находятся, но, кроме Полярной звезды, он других звезд не знал, а Большая Медведица, которую он еще знал, была постоянно скрыта облаками. По совету Юры решили идти прямо на Полярную звезду, полчаса торопились к Полярной звезде. Устали и сели отдохнуть. Юра, положив голову на колени Кати, сразу заснул. Катя крепилась, стараясь не уснуть, но сон морил, и она, вспомнив Ивана Николаевича, который будет ругать ее, злиться, волновалась, собиралась разбудить Юру, надеясь сию же минуту разыскать машину и вернуться домой, но Юра так жалобно свистел в обе ноздри, так сладко спал…
Катя проснулась рано. Рука, неловко подложенная под голову, занемела; ноги устали от тяжелой Юриной головы. Серый сумрак просыпающегося утра покоился над повлажневшей, еще сонной степью, в этом сумраке, казалось, кто-то жил, шевелился, глядел на Катю своими невидимыми глазами; там и сям пятнами лежали тени не сломленного за лето бурьяна; местами клубился летучий туман, вытягивался над землею, разлохмачивая во все стороны свой белесые космы, а на востоке, где сгрудились большие стада облаков, пробивались из-за земли чистые, упругие пучки лучей, и от них там с каждой секундой становилось все ярче, сине-зеленые, желтоватые, палевые полосы забороздили небо, бросая на землю неверные свои отблески, от которых, тревожно и беспокойно вытесняя сумрак, заходили по степи пятна света. И вот жидкий свет вдруг полыхнул с такой неожиданной силой, с такой яростью выплеснулся из-за края неба, что на земле стало светло.
В такую рань еще наслаждались полным покоем тушканчики, суслики, отряхивали отяжелевшие перышки перепелки, степняки. Высунувшись из своих нор, тревожно смотрели на восток зверушки; еще не взлетали птицы, еще спали букашки; пауки в паутинных царствах промеривали свой путь на мокрой паутине, и только мошкара уже каруселью встречала восход, предвещая хорошую погоду. Вчерашний вечер был обманчив. И текущие облака, и торопливый шепот встревоженных ветром листьев, с поспешной опаской слетавших с деревьев, — все это не закончилось ожидающимися дождями, непогодой, как думалось. Теперь, глядя на клубки мошек, веселой каруселью встречавших восход, Катя сразу определила: быть вёдру. Она сняла с себя кофту, сложила и осторожно опустила на нее Юрину голову и, освободившись, встала. Недалеко возвышался курган. Катя заспешила к нему, продираясь сквозь высокий, закоричневевший к осени, неломкий от обильной росы бурьян. Курган весь пестрел сусличьими отнорками; у подножия его, где рос высокий бурьян, приютилось большое количество перекати-поле. Катя с трудом пробралась к кургану. Коршун, всю ночь дремавший на столбике, кем-то давным-давно вбитом в макушку кургана, с неохотой взмахнул мягкими после ночной дремы крыльями и опустился невдалеке, потом опять взмахнул и низко понесся над степью, высматривая полевок. А Катя взобралась на вершину, огляделась. Уж было утро, но все живое еще спало, кто укутавшись в туман, кто спрятавшись под бурьян, а кто в нору, кто в еще не растаявшие кое-где, жиденькие, зыбкие сумерки.
Вдалеке что-то чернело. Приглядевшись, Катя определила — машина.
ГЛАВА XI
На работу Катя по обыкновению опоздала. Заведующий базой Моргунчук сделал ей строгое внушение, заявив о необходимости в этот ответственный момент сложного международного положения приходить на работу «тютелька в тютельку».
Моргунчук был с лица тонок, с красивым прямым носом, сердит на свою проплешину, всегда тщательно скрывал ее, начесывая волосы на облысевшее место, пучил глаза. Подчиненных он отчитывал так, будто те были виноваты не только в сиюминутном грехе, но и во многих других, о которых он, проницательный человек Моргунчук, знает, и всегда выходило, что грехов он знал больше, чем те, кто совершил или мог совершить этот грех. Он мог с полным основанием сказать первому встречному: «Ты виноват!» — и был уверен, что не ошибся, потому что когда-то все-таки в чем-то, но этот первый встречный был или будет виновен. Это было отправной точкой жизни Моргунчука. Отправная точка жизни стала и его отправной точкой руководства на овощебазе Котелина.