— Молчу! Почисти мне. На вид у нее витаминов полно, — сказал Моргунчук, садясь рядом и поворачиваясь так, чтобы солнце пригревало лысину.
Деряблов достал складной ножичек, обтер о голенище своего кирзового сапога, дунул, демонстрируя полную чистоту, и очистил морковку.
— Крупней, крупней, — посоветовал Моргунчук.
— Не то, Ляксандрыч. У толстой морковки нету сладости природной, соков земных, которые она берет в жизни. Она все одно что толстый человек — пузо во! А ум тонюсенький — во. Пузо — во, а сил всего — во! Сок в морковке — оно ить проявление, знаешь, силы. Как бы у человека тоже — цвет определяет здоровость его.
— Ну-ну, — довольно ответил Моргунчук, принимая слова Деряблова за хорошо скрытую лесть, потому что заведующий был худющ до невозможности. — Каждый человек — это как вот гриб, Федотыч, правильно говорю. Стоит — красавец, а разрежь его — увидишь в нем червоточинку. Угу.
— Нету. Не…
— А вот послухай. Подходишь к грибу и гадаешь: с червячком, нет? Всегда говори: с червячком. Не ошибешься. Оно вон как. Ошибочка и будет если, все одно опять же с выгодой для тебя. Все в пользу. Ошибочка такая будет маленькая, что будто ее и вовсе не было. Угу? — Моргунчук тщательно пережевывал каждый кусочек морковки, боясь подавиться.
— Нету. Не угу.
— Вопросы? Нету. Слушай, я опытный человек, Федотыч. Поставь меня во главу района, так я чего ж не потяну? Как бы не так! Потяну. Человека я до последней ниточки знаю, вижу его и сквозь его. И не ошибся ни разу. Думай о червоточинке — не прогадаешь. У меня, если хочешь знать, своя научная штука с подходами к жизни, своя наука о червивом грибе. И я тебе скажу, Федотыч, самая наиправильная в мире. Изменить ее невозможно: много грибов, червей еще больше. Им надо где-то жить, а лучше всего жить в грибе. Так что дальше получается, надо ее, жизнь-то дорогую, подстраивать и устраивать, человека надо найти без червоточинки. И что? И нехай выковыривает, и решает, и командует. Угу? Вот сложно в чем, а ни в чем другом не вижу я.
— Нету. Не угу. Сам?
— Я сам? Я сам? Назови? Примеры? — Моргунчук сделал вид, что не понял его.
— Чего?
— Мой червячок назови, которого нету во мне. Не назовешь! Один чистый, без червоточинки, грибок, — обрадованно заключил Моргунчук и, привстав, оглядел себя с полной уверенностью, что нигде не найдет у себя ни единого изъяна.
— Мать при своей жизни в дом для престарелых… Нету? — спросил, прищурившись, Деряблов.
Подошла Катя отпрашиваться с работы на час раньше, присела на ящик, ожидая, когда же мужики закончат разговор.
— Федотыч, ей же на пользу. Пускай посидит там, среди своих единокашниц, жизнь посмотрит опять же. А дома у ей с женой единая ругань. Опять же здоровье в ее пользу. Для ее же пользы.
— Дак ведь не хотела она, кака ж польза для дела?
— Человек, Федотыч, опять же существо изгибистое, сегодня не хочет, завтра благодарить, видишь, будет. Угу?
— Ну, дак если… — многозначительно произнес Деряблов, однако в душе не согласился с начальником, пристально поглядел на него и беспокойно заерзал.
— Баба, когда рожает, кричит от боли, потом радуется, — поднял глаза Моргунчук.
— Твоя, Ляксандрыч, ой, не радовалась…
— Молчу! — угрожающе произнес Моргунчук слово, после которого все знали, разговаривать было опасно, а не то влетит так, что долго будешь помнить. Это слово магически действовало на рабочих базы. Катя тоже решила, что сейчас отпрашиваться не стоит, лучше выждать, и уж собралась уйти к подругам, но неожиданно для себя спросила:
— Можно мне сегодня уйти домой раньше на час?
Моргунчук зловеще молчал. Окаменело его лицо, только он быстрее обычного заморгал. Через минуту напряженного молчания он с силой втянул носом воздух, тонкие крылья носа затрепетали. Это было тоже плохим предзнаменованием. Потом Моргунчук резко встал, постоял молча и бросил:
— В райком. Важное государственное дело!
— Он сдурел? — спросила Катя старика, глядя вслед уходящему начальнику.
— Стал быть, — ответил растерянно Федотыч, искренне жалея, что разозлил заведующего.
Катя постояла, оглядела огромные бурты картофеля, громоздившиеся по всему пространству овощной базы. Старик с нежностью и доброй усмешкой тоже оглядел картошку и довольно вздохнул:
— Какая уродилась! Вот в войну такую бы. Ешь — не хочу.
Катя направилась к подругам. Кто обедал уже, не дождавшись обеденного перерыва, а кто, примостившись поудобнее на солнцепеке, подставив солнцу лицо и закрыв глаза, дремал. Все лениво перекидывались шутками, поглядывая в дальний угол двора, где вокруг огромного бурта картофеля копошились присланные на помощь учащиеся. Катя посидела молча возле Нинки Лыковой, потом пошла, лавируя между кучами картофеля, любуясь на крупную картошку, вдыхая приятный тяжелый запах земли. Какой был денек! Нежаркое золотистое солнце низко висело в густом от запахов воздухе, разливая по земле последнее тепло; медленно плыла над домами и улицами, вспыхивая на солнце, паутина; крыши домов и сарайчиков мягко отливали красками; то в одном дворе, то в другом блеяли овцы, протяжно раздавалось мычание. Хорошо было. Бабье лето всегда прекрасно, думала Катя, ощущая на лице ласковую паутину солнечных лучей. Катя постояла возле работающих учащихся, повернула обратно. И тут поймала себя на том, что ей не сидится, сразу стала искать причину. Но так как видимой причины не было, а настоящую — ожидаемую встречу с Юрой, — по суеверности скрывала, то она убедила себя, что причины вовсе нет никакой и принялась за картошку.