— Дом двадцать, Оленька? — спросила Катя.
— Дом двадцать ровно, милая. Как есть ровно двадцать, — ответила старуха, ласково глядя слезящимися от солнца глазами на Катю. — Живем мы одне. Никого более у нас нет… Моих сыночков обоих у эту войну… Одного в сорок втором, а второго опосля ее-то, в сорок пятом… в декабре. Мы с внучкой вдвоем. Ишо как были б рады тебе, милая. Хочь одна душа будет у нас близкая, и на том богу скажем спасибо. Все сродственники мои в селе Кондурино, а я тут перед войной незадолго объявилась. Мы дом купили, хотели продать да уехать, а никто не покупает. Кому он нужен? А перед войной дорого стоил. А на чужой хлеб ехать… Что ж, не великая сладость…
— Бабушка, домой идем, — захныкала девочка.
— Домой, миленькая, домой. А куда ж еще нам иттить?
Они вышли на проселок и побрели по пыли, чувствуя, как тепла пыль и как она приятно щекочет подошвы натруженных ног Катя оглянулась на кладбище. Над ним стояло струистое марево испарений, и над всей этой огромной, еще зеленой, с небольшими белыми переливами ковылистых островков степью висело рыжее крохотное солнце, и было столько простора вокруг, что Катя еще долго глядела на степь, чувствуя, как от волнения у нее влажнеют глаза.
— Вон мой дом, — сказала она старухе и показала рукой. Обе, девочка и старуха, разом поглядели туда.
— Вон самый большой, крыша у него зеленая. И кличут-то меня все Зеленая, — видать, из-за ее.
— Я вижу! — воскликнула девочка. — Вон и тополек.
Катя попрощалась и заспешила домой. Отойдя шагов двадцать, остановилась, долго глядела вслед. Старуха тяжело, валко ступала не гнущимися в коленках ногами. Катя медленно повернула к себе, но через несколько шагов снова остановилась, чувствуя, как ни с того ни с сего подступил к горлу комок…
«Чего я плачу? — спросила она у себя и поглядела вокруг, пытаясь освободиться от нахлынувшей на нее жалости. — Стою, гляжу на людей и плачу. Дура я большая. Вот дура. Небо — вон оно, и ни единого облачка, степь — вон она, простору на всех людей хватит, а дом мой — вон он».
Катя присела возле своего дома на лавке и стала наблюдать, как к строящемуся универмагу подъезжали машины с кирпичом, железобетонными плитами. Глядела на работающих на строительстве людей и думала, как хорошо, если бы у нее была доченька, маленький такой ребеночек. Вот она после работы идет, спешит домой, а навстречу ей торопится девочка маленькая, вся светится от радости. Катя размечталась и не заметила, как подошел Иван Николаевич и сел рядом.
У Ивана Николаевича была одна «загадка». Он часто подсаживался к ней, тихо, незаметно сидел рядом и молча, косясь глазом, глядел на нее. Молча и незаметно. Она ловила на себе взгляд и недоуменно поворачивалась к нему. Иван Николаевич некоторое время молчал, нагоняя на себя еще большую таинственность, и неожиданно спрашивал:
— Все о том думаешь?
Катя терялась и не знала, что и отвечать, полностью уверенная, что старик знает, о чем она только что тайно мечтала. Вот и сейчас он многозначительно усмехнулся себе в бороду, и его глаза радостно вспыхнули:
— Все о том думаешь?
— О том же, — растерянно ответила Катя, так и не привыкшая к его постоянному, но неожиданному вопросу. — Да и как же не думать, дядь Вань… Ой, а об чем еще и думать, если уж не помечтать о радостях? Сегодня, дядь Вань, встречаю старушку с ребеночком, со внученькой. Маленькая такая…
— Замуж желаешь? — спросил Иван Николаевич. Поерзал на лавке. — Дело, конечно, как знать, молодое. Я вон, да что со мной случится, я могу в Москву — раз! — и укатить, а тебе тут прозябать. Сейчас, конечно, я понимаю, что тебе я нужен, защита моя. Все же старик, а все же защита. Глядят люди, которые плохие, и думают: у нее старик дома!
— Ой, дядь Вань, разве я вас в чем обижаю или стесняю, разве ж я о вас не забочусь и не в уходе вы у меня? Что уж тут гневаться, дядь Вань. И никто меня замуж не возьмет. Где тут у нас мужика достать, а мне вон лет-то вон сколько…
— Ты еще молодая. Тебе сколько еще жить впереди. Который мужик понимает, так подумает. А мне что, мне уехать в Москву — там у меня родные, близкие, знакомых полно, аж и в Кремле работают. Там я видный человек, со мною считаются дай бог где, только говорить не велено где. Там я о производительных силах смогу поговорить, со мной — о-го-го, считаются!
— Ой, что вы, дядь Вань…
— Обычное дело. Москва есть Москва. Столица! Идешь по улице, из булочных вкуснятиной пахнет. Зайдешь, бывало, в ресторан, который получше, чтоб подороже все было, и тут тебе всякие-такие кушанья — картошка рассыпная, селедочка, мясо опять же, филе поджаренное, лучок зелененький, требуха маринованная, огурчики опять же маринованные, подливочка — боже упаси, чтобы без чистого сливочного масла. А водочка американская! Хлеб в Москве издревле славился. Нигде такого не было. А на стадионах что творится! Да, Москва всем городам нашим мать! Я, бывало, большой любитель до «Спартака», сидишь, а тебе тут же мороженого холодного, в трубочках вкусных хрустящие пирожные… Бог ты мой! Это ж разве такое бывает на белом свете! Жизнь, окаянная, что наделала! Ничего, Москва еще удивит людей, и еще я с ней встречусь где надо…