— Дядь Ваня, ну чего вы? — Катя не могла видеть, как мучается старик, как обреченно машет руками, собираясь будто вот сейчас лечь и умереть прямо в сарае, как по его лицу текут неподдельные, искренние слезы. — Я же не хотела. Я готова, дядь Ваня, прощения просить на коленях. Дядь Ваня, если…
Но Иван Николаевич уже вошел в роль своего отчаянного положения, ему на самом деле казалось, что несчастнее его нет и не было на земле человека, все в нем дрожало от сознания собственного унижения, собственной никчемности, и он уже видел степь без конца и края, слышал тоскливый посвист ветра в зарослях ковыля, одинокую, размытую дождем и временем могилку, в которой он погребен. Он со стоном опустился на ведро.
— Нет. Нет. Нет, — шептал старик, поводя головой, как бы освобождаясь от страшного видения.
На него жалобно глядела своими кроткими глазами ярочка, помахивая коротеньким курдючком, один лишь петух сердито вскокотывал, нахаживая позади старика. — Невозможно представить меня, человека с такой большой буквы, в степях, среди ветров, в полном забытьи Здесь же столько лисиц, разроют могилку, косточки вытащат, погрызут… Где ты, Курков?!
— Дядь Ваня! — со слезами, умоляюще проговорила Катя.
— Нет. Не хочу говорить, — отвечал, всхлипывая, Иван Николаевич. — Не хочу. Не могу. Не хочу произносить вслух самое постыдное для человека: меня презирают. Как раба, как ничтожность самую низкую. Я прожил долгую, длинную жизнь. У меня пол-Москвы знакомых. Каких знакомых! Министрам такое не снилось! Светила! В своем роде, конечно. Нет. Нет. Нет. Что в том, что меня обидели, хотя я этого никому не прощу. Но ведь я работник культурного фронта. Какие светила решали со мной проблемы! Пробле-мы! Никто не знает, что такое про-бле-ма! Никто. Но ведь я работник культурного фронта! Я прожил восемнадцать лет т а м. Т а м, хотя я благодарен провидению, где не должен быть. Мое место в Москве, вечной Москве. Я туда направляю свою ладью. Туда! Ты, Катерина, не знаешь, что такое Москва. Это замечательно. А меня презирают. Дожил старый, больной человек… Курков!!!
— Да кто ж вас презирает? — взмолилась Катя, подходя к старику; в ее сознании промелькнули все знакомые лица, бывающие у них, которые могли как-то ненароком обидеть старика. И никто вроде не мог. Разве один Юра? Тот мог сказать что-нибудь обидное, зная, как плохо к нему относится старик. Катя пристально посмотрела на дядю Ваню и спросила: — Юра?
— Он, — устало продохнул старик.
— Ой, он приезжал сегодня? — все так же тихо, с большим сожалением спросила она.
— Нет. Нет. Нет. Не приезжал.
— Вчерась?
— Презираешь… ты меня, Катерина.
— Как? Ой, что вы, дядь Ваня! — Катя закашлялась, удивленно глядя на старика. Уже было темно, и она плохо видела его лицо, ей показалось, что она ослышалась. — Как? Вы что-то… Или я ослышалась? Чего это вы такое говорите-мелете? Дядь Ваня, сколько мы прожили, разве вам есть в чем меня попрекнуть? Скажите? Ну, чего вы там молчите?
Старик не отвечал. Он затеял весь розыгрыш, довел до той точки, когда он уже не был похож на игру, стал неприятным и ей, и ему. Старик лихорадочно искал выход из сложившейся ситуации и, не найдя, сказал:
— Ты своими словами, Катерина, меня попрекаешь и презираешь. Этими самыми своими вопросами и словами. Попрек — он всегда поперек горла становится.
— Да как вам не стыдно, ой, дядь Ваня! — не стерпела Катя. — Я с вами делюсь, что у меня есть. Как вы можете говорить мене такое? Совесть поимейте, загрызет потом. Бегаю цельными днями, готовлю, стираю… Вы ли у мене не накормлены, не обстираны? Хлеб мой пополам, все пополам…
— Я тебе, Катерина, эти попреки не прощу, — сказал тихо старик, направляясь к выходу. — Пойду собираться. Нет. Нет. Нет. Еще раз нет. Уезжаю в Москву. Соберусь, возьму свой чемоданчик старенький, сяду на поезд товарный, на ветер и сквозняк, на купейный, конечно, у меня денег не найдется. И не хочу! Где там деньги! — говорил про себя старик, но Катя все слышала. — Какие там деньги! Одену, как и прежде, свое тряпье, возьму посох на дорогу. А заболею — не беда. В кювете лягу… Вот только боюсь я, Катерина, если дождичек будет, очень не люблю лежать, Катерина, на сырой земле, помирать… Очень.
Катя молчала, не зная, что и сказать. То ли шутил старик, то ли вправду грозился уйти… Но так стало жаль старика, что она не выдержала и бросилась к нему.