— Дядь Ваня, простите меня, дуру, — заплакала она, обнимая его, худого, одинокого. — Что ж это я вам такое дурное сказала, сама не помню. Простите меня, я не хотела обидеть.
Старик осторожно отнял ее руки от себя и вышел из сарая. Над землей уже покоились промозглые сумерки, сырая земля чавкала под ногами. Угадывалось, как там, вверху, ходили тучи, как дышало небо холодом и дождями. В дом старик вошел торопливо и, не слушая уговоров Кати, начал собираться. Как это было не однажды, раскрытый чемодан поставил посреди комнаты, надел двое брюк, две рубашки и пиджачок, новые кирзовые сапоги, купленные Катей весною, и начал сносить свои вещи, аккуратно укладывать в чемодан. Катя стояла подле него, жалобно глядела на старика. За столько лет жизни под одной крышей она привыкла к нему, может быть, даже полюбила, но всякий раз, когда Иван Николаевич собирался уходить, у нее больно сжималось сердце: вдруг уйдет на самом деле!
— Куда ж на ночь глядя? — спросила она жалобно, бросилась к плите — картошка чуть подгорела, мясо тоже.
Катя поставила на стол сковородку, принесла из стоящей в сенях кадочки соленых огурцов, резко, укропно запахших. Дядя Ваня, проголодавшийся к вечеру, остановился посреди комнаты, у него слюнки потекли, сокрушенно махнул руками, подошел к окну. Катя налила стакан водки, упросила сесть за стол, подвинула огурцы, которые он очень любил. Старик глядел прямо перед собой, выставив вперед острую бороду и не смотря на Катю, бочком присел к столу, так же отстраненно взял стакан задрожавшей рукою, — видать, ему тоже нелегко дался розыгрыш, — ойкнул и с сожалением выпил.
— Я, дядь Ваня, всегда вас уважала, — сказала Катя, покосилась в его сторону (старик сосредоточенно закусывал). — Кого ж мне уважать, как не вас? У меня никого из родных нет вовсе-то.
Иван Николаевич оглядел стол, подхватил маленький, в пупырышках, огурчик, сдул с него укропинки и причмокнул языком.
— Огурчик на белом свете, Катерина, — это все равно что Марс на темном небе: звезд нет, а он один лучики на людей шлет. На столе что угодно пусть находится, пусть даже икра, черная или красная, балыки всякие, омары и крабы, виноград и яблоки, апельсины и лимоны, мандарины, всякие сладости, а огурчик — это что называется для меня жар-птица. Он всегда в лучшем качестве пребывает.
Катя молчала. Ей было хорошо оттого, что старик обо всем уже забыл, с готовностью принесла еще целую миску огурцов. Но ведь еще в подполе, в холоде, хранились у нее соленые помидоры, лучше которых, по словам Ивана Николаевича, он не ел восемнадцать лет. Она принесла еще помидоров, старик, нахваливая, по очереди ел то помидоры, то огурцы.
— Я много лет прожил, Катерина, — сказал он, многозначительно подняв палец. — Родился в Москве. Не скрою — под Москвой. Станция Кубинка. Не спорю — под Москвой. Я тебе говорил?
— Ой, нет, дядь Ваня, говорите.
— Воды подай… Нет. Нет. Нет. Постой. Чаю поставь. Чай согревает. Так я о чем? Да вот, родился в Москве, то есть под Москвой. Я всю жизнь, полную и богатую, жил в центре. «Спартак» моя любимая команда. Чай поставила?
— Поставила.
— А дай-ка ты мне капусты малосольницкой, Катерина. Капуста — это такая вещь… Как вот звезда Венера на темном небе в лучшие времена моей долгой жизни. Капуста там была! Там я ее ел. Но все равно дай. Долго я жил, Катерина?
— Долго, дядь Ваня.
— А ты уж и рада, что я долго живу?
— Рада, дядь Ваня.
— А ты дай-ка, Катерина, мне капустки. Пока я живу, тебе — ни-ни, плохо не будет. Я тебе в лучшем свете жизнь подам. Поняла? А дай-ка мне, Катерина, капустки.
— Ой, дядь Ваня, не проквасилась она еще как следует.
— А тебе уж и жаль? Вот, говорят, инстинкт частнособственничества всего сильнее на свете. Говорят. Нет. Нет. Нет. Говорят. Эх, а не с кем мне поговорить тут о самом главном — о смерти и жизни, ведущей к смерти. Вот человек живет, а что самое главное для него? Не знаешь. А самое главное — жизнь. Но ведущая к смерти, то есть жизни человеческой… Не с кем мне поговорить тут на умные темы, на производственные отношения и производительные, черт возьми, самые силы. Они разрешают все на свете. Без них… А вот там, в Москве… Я жил в самом центре. Эх, я говорил, что под Москвой… Ну, так капустки дашь?
Катя бросилась за капустой, принесла полную миску.
— Нет. Нет. Нет, — отодвинул миску старик. — Ешь ты сначала. А то даешь мне то, что сама в пьяном виде даже не съешь.
— Я не буду, дядь Ваня.
— Почему это?
— Не проквасилась.
— А что же мне даешь, поганица? Стало быть, я глубоко и долго проживший, с военной точки зрения стратегический старик, должен кушать, а ты нет, выходит?!