Катя смолчала, направилась под навес, стала обрывать подмороженные листья у вилков капусты. Вскоре пришли все. Кате стало легче. Нинка Лыкова была сегодня злая, то и дело распекала всякого, кто попадался под руку, но больше всех досталось завбазой. И только Кате сегодня от нее не досталось, она будто щадила ее. Под конец работы Лыкова взяла Катю под руку, увела в дальний угол и с явной злостью призналась:
— Получила вчера письмо от Гаршикова, из Москвы. В Котелино он не вернется, в Москве ему нравится, поступил учиться в университет, только не на тот факультет, на который хотел, забыла, как называется… Привет передал тебе одной…
— Мне? — вспыхнула Катя поспешно и пожалела, потому что увидела, как ревниво и подозрительно поглядела на нее Нинка. — Зачем мне?
— А у него спроси! У него узнай! Он ничего не написал мне, кроме одних ненужных слов. Катенька, ты только никому не говори. Ладно? Обещаешь? Ну, обещаешь?
— А чего?
— Честно?
— Когда я тебя подводила?
Нинка оглянулась и шепотом проговорила, сморщившись при этом, словно от боли:
— Первая ему написала. А он… А он… Не оценил. Ты понимаешь, Катенька, какой он страшный, холодный, равнодушный человек? Это он назло сделал. Подлец! А как думаешь, Репиной не пишет?
— Нина ты моя молоденькая, — отвечала Катя, не зная, что и сказать. Она никогда еще не видела, чтобы Лыкова плакала.
— Он… он… негодяй! — повторяла Нинка. — Я же ему все рассказала, что к нему отношусь не как к Моргунчуку, а он: «Слушая академиков, профессоров… У меня иная жизнь началась… эта… интеллигентная, нет, интеллектуальная. Нужно раздвигать горизонты собственной слепоты, чем дальше видишь, тем больше желание увидеть еще дальше. Шесть лет проучусь, а там увидим, кто кого — я науку или наука меня. Кто кого вперед ногами понесет. А пока слушаю академиков…» Слушай, слушай, а мы тут, Катенька, и без его академиков проживем.
— Давно-то пришло письмо?
— Месяц назад.
— А что ж молчала? — удивленно вскинула Катя глаза.
— Простая ты душа, Катенька. Тебе можно все доверять. Я все крепилась, не хотела никому рассказывать, а вот нашло сегодня на меня…
— А ты по-настоящему?
— А?
— Любила-то по-настоящему? Если так, то откуда у тебя к нему такая злость?
— Да не так, Катя, все по-другому. Я теперь все поняла, — сказала спокойно Лыкова, запахивая на груди плащ, помедлила, собираясь что-то сказать, но не сказала, а, вздохнув, предложила: — Пойдем домой, а? Отчего мне с тобою хорошо? Вот рассказала тебе — и хорошо. Ты случайно не богомольная?
— Да нет же.
— А отчего мне так хорошо с тобой?
— Не знаю, Ниночка. А мне сегодня чтой-то так было тошно. Ой, чего-то так у меня душа болела. Весь день. Ой, не знаю почему. Крутит в душе и крутит. Скажи, Нина, скажи без утайки: ты счастливая? Ты такая красивая, молодая совсем, вон на тебе военный смотрел, аж неудобно всем было. Мне куда там, я старая, на пять лет старее.
— Не знаю я. Какое там счастье без счастья, Катя! Тошно только, как ты сказала, — это хоть отбавляй. Ой, что это мы запричитали, заплакали? И без мужиков обойдемся! Пошли по домам. А ведь все ж без них как? Устроены бабы… пропади они пропадом! Пропади эти мужики и вместе с ими Гаршиков! Я ему отвечу — он у меня попляшет!
Катя направилась в универмаг. Долго выбирала, что бы купить с получки Ивану Николаевичу, выбрала модные, в продольную полоску, узкие брюки, какие носили в Котелине приезжие командированные. Она собиралась обрадовать старика, у которого все брюки были залатанные. По дороге домой встретила Татьяну Петровну, которая с девочкой за руку направлялась в магазин. Старушка была одета в черное пальто, на голове от дождя повязана клеенка, у девочки поверх пальто наброшена прозрачная полиэтиленовая накидка.
— Не узнали? — спросила Катя, останавливаясь напротив старухи.
— Не узнала, — призналась та и сняла клеенку с головы, так как дождя не было. — Вот лицо навроде знакомое, а не узнала. Память у меня, как решето. Что положишь, то и просеется.
— Я Катя.
— Катя! — обрадовалась старушка. — Ох ты, миленькая моя, а я об тебе думала. Об тебе-то я думала стольки раз и уж не чаяла встретить-повстречать. У нас тут, миленькая, такая несчастья. — Старуха смахнула с ресниц слезу. — Вот опосля твоего прихода не прошла и неделя, началось тут такое. Я вот куплю карандашики моей Олюшке, так и вернусь. А уж ты подожди, не сочти за труд, миленькая, и все честь по чести расскажу.
Они направились в универмаг, потом к старухе домой. Старуха не знала, как начать свой рассказ, показывала на девочку, давая понять, что неудобно говорить при ней.