Вошла Катя. Иван Николаевич сделал недовольный вид, напустил на себя еще больше важности.
— Катерина, собака, сидящая на сене, вредна. Курица, сидящая на яйцах, полезна. Диалектика жизни такова! В чем ее суть? Грибы, в лесу растущие, полезны, а на дороге — вредны. Солнце хорошо днем, а луна — ночью.
Катя рассмеялась. Иван Николаевич в последнее время все больше стал говорить что-нибудь подобное. Серьезность, с которой он это делал, смешила Катю. Она, принимаясь за уборку, с облегчением думала, что им троим теперь веселее и лучше, чем было раньше, когда жили порознь. Она ходила по дому, прислушиваясь к разговору Ивана Николаевича, вернее — к его монологу. Радость сменялась грустью, когда она вдруг начинала думать о себе, о Юре, о той щемящей безысходности, в которой очутилась. Раньше было невесело, но и сейчас нелегко, беременность давала о себе знать.
«Хорошо, — думала она, — вот я живу, учусь, работаю. Сегодня это будет, завтра, потом состарюсь, в старости своей найду утешение. Но я ведь не смогу, как Иван Николаевич, я же не могу и двух страниц в Библии прочитать, мне тошно, тоскливо от них. А Иван Николаевич смог всю ее одолеть, перенять оттуда интонацию и сейчас вести беседу в духе писаний Библии. В этом мы разные люди и жить одинаково не сможем».
И на нее навалилась тоска, от которой выть хотелось. «Господи, маменька моя родная! — шептала Катя, еле сдерживая слезы, подметая одновременно пол. — Да куда ушел, почему не возвращается Юра? Почему же он не придет, не посидит, не успокоит меня собою? Видимо, плохо ему, раз не приходит. Раз придет, потом два месяца не приходит. Лучше уж пусть вовсе не приходит…» И Катя чувствовала, как подкатывается комок к горлу, как он словно прокатывается через само сердце, и она явственно ощутила, замирая, стараясь сохранить, прочувствовать непонятную еще ей, рождающую боязнь жизнь. Что это за жизнь? Кате стало жарко от нового ощущения, она торопливо ушла в другую комнату и села. Вытерла слезы, на мгновение замерев, пытаясь еще раз почувствовать то, что почувствовала только что. Она замерла, уставилась в пол, как бы прощупывая себя внутренним зрением, задерживаясь то там, то сям, и то, что она «увидела», сказало: да, есть.
Она встала, не зная, плакать ли, радоваться ли. Потом присела на табуретку и беззвучно засмеялась. По щекам текли слезы, и она их слизывала языком.
Юра пришел через неделю. Снега стояли глубокие, ослепительно белые под яркой, полной луной, прямо с раннего вечера взбиравшейся на чистое, слегка подернутое изморозью небо. В центре Котелина гудели автомашины — это рядом с пекарней, которая находилась прямо за бывшим церковным садом, ныне совсем запущенным. По морозному воздуху была разлита чистая тишина, хрупкая, та, которая особенно бывает ощутима вдали от больших городов и заводов. Поэтому когда Юра по обыкновению резко дернул, широко распахивая всеми окоченевшими порами взвизгнувшую калитку, это сразу услышали в доме, правда, не придавая скрипу особого значения, так как соседка Коршунова имела привычку вечером забегать то за спичками, то за опарой, то просто зайти на вкусно пахнущий дымок, чтобы узнать, что же это соседи готовят. А угостят, так не обеднеют.
Катя бросилась к обмерзшему окну. Юра шел неторопливой, чуть вихляющей, этакой небрежной походочкой, одетый в демисезонное пальто, распахнутое, конечно, длинный шарф залихватски лежал на плечах, старые валенки специально запорошены снегом (пусть подумают, что новые, а если снег и растает, то неизвестно, как они еще будут выглядеть). В зубах у него дымила огромная гаванская сигара, купленная для пущей важности, с трудом всунутая в длинный деревянный мундштук. Он чему-то усмехался, покачивал головой, слегка подделываясь под выпившего, хотя вот уже с неделю только и думал о предстоящей встрече и в рот от волнения не брал ни росиночки, собираясь всех в Катином доме поразить трезвостью и серьезностью рассуждений. Он хотел пройти перед окнами стройный, как хлыст, твердой, опять-таки серьезной походочкой, чтоб, увидев его, сказали: вот это мужчина, вот на кого можно положиться! Но в последний момент как-то само по себе пришло в голову, что лучше быть немного выпившим, и за какую-то секунду недельная задумка полетела вверх тормашками.
Катя, заприметив Юру, вытанцовывающего какой-то замысловатый танец, обмерла, потом, спохватившись, бросилась в свою комнату, крикнула старикам, что если будут спрашивать, ее нет дома; хлопнула дверь, и в ту же минуту донесся Юрин нарочито бодрый, сбивчивый голос.