— Папаша… комсоставский привет! Добрый вечер в это морозное время. Бубликов вам и пряников целую гору, и к этому, красивые вы мои, хорошие, бутылочку аш два о в сорок два градуса. Привет — привет! Вам, папаша, лично авиационный комсоставский привет!
Послышался шум. Это Юра, не снимая пальто, сел на табуретку и случайно задел ногой другую, опрокинул се. Все молчали. Дядя Ваня молчал и сурово, стараясь поймать ускользающий взгляд пришедшего, смотрел на него, а Татьяна Петровна нервно теребила передник и бросала тревожные взгляды на дверь Катиной комнаты. Недавно вставленная стоваттовая лампочка под абажуром разливала по комнате яркий свет. Было неловко от такого яркого света, и все — уж так получилось — одновременно посмотрели на лампочку.
— Мороз взялся нынче, папаша, — нарушил затянувшееся молчание Юра обычным своим голосом, и Катя поняла, что он не пьян.
Старики опять промолчали. Стало неловко, только Юра кашлянул, смутившись, хотя в душе всегда полагал себя конченым человеком именно потому, что, как он сам считал, его никогда ничем нельзя было смутить. Юра считал себя отчаянным из отчаянных.
— У вас в сенях дверь намерзла. Как бы очистить намерз, так не скрипела б по-льдиному, — старался завязать светский разговор Юра, необъяснимо пьяный тон сменяя на совершенно трезвый, поражая этим Татьяну Петровну напрочь. Теперь она решила окончательно, что Юра пьян. Как бы в подтверждение ее мыслей Юра продолжал: — Оно бы и щеточку перед дверью из капрона постелить можно. Али из перекати-поле, али ножик положить, все ж почистить снег удобно, папаша.
Все продолжали молчать. И тут Юра, умышленно уводивший разговор в сторону от главного, чтобы в результате невероятных хитросплетений стало ясно, где Катя, не выдержал тонкого, умного разговора и спросил напрямик:
— Папаша, я тебя спрашиваю нормально: Катя Зеленая где?
— Нет. Нет. Нет. Я тебе по-советски отвечаю, мил человек: она у нас учится в десятом классе средней советской школы. Лучше учиться, чем не учиться. Один ученый стоит двух неучей.
— Слушай, папаша, кондор — самый большой в мире хищник, а ты врешь? — сказал Юра, чувствуя, как летит куда-то в бездну вся его долгая подготовка к этой встрече, а тот вежливый, ледяной тон, который должен был сопутствовать в разговоре со стариком, сменился обычным, придирчивым. Куда делись приготовленные серьезные слова!
— Кто врет? — взмыл ястребом Иван Николаевич, и та неистребимая вражда, появлявшаяся всегда при виде этого человека, бурно заклокотала в нем, с бешеной силой от вспыхнувшей злости заколотилось сердце.
— Ты врешь, оппортунист паршивый, если на то пошло! — бросил вызов шофер, ругая себя за ершистость последними словами, но не в силах сдержаться, проклиная уж не старика, а себя. — Вы, папаша… Но дело не в этом. Не кипите, как ядерный взрыв! Анаконда! не суетитесь, как электрон вокруг протона. Здесь не Гонолулу, не мефистофельская страна. Ферштен? Или нет? В школе ее нет, хотя неучение и тьма, а учение — свет. Я же был там. «Ауфвидерзеен!» — сказала она сегодня родной школе, источнику знания. И тьма потеряла власть нынче. А толще Толстого писателя не было на свете. Поняли? Я хотел сказать в том смысле, что неправда…
— Нет, я не стерплю! — закипел с вулканической силой Иван Николаевич, вскакивая с лавки.
— Папаша, кондор — это хищник, самый крупный из птиц, папаша, — примирительно продолжал Юра, однако в нем от слов старика тоже закипала неприязнь к нему, но он всячески старался сдержать ее. — Вот видишь, папаша, эти мои руки? Видишь, они трудовые! Поставь рядом с моими. Видишь, твоих две, а моих половина одной. Видишь?.. Так что кондор, папаша, хищник.
Дядя Ваня невольно глянул на свои руки и поспешно убрал их за спину. Руки у шофера действительно были огромные и, видать, очень сильные, и это Иван Николаевич сразу понял, увидев, помимо желания, мощные, узловатые мышцы, толстые пальцы с въевшимся в них маслом, с черными прожилками мазута, который так-то просто не смоешь, руки, имеющие большую часть жизни дело с железом, маслами.
— Вот, папаша, у альбатроса крылья шириной — три и пять десятых мэ. Мои руки много добра сделали и — зла. Они у мене сами по себе, я за них — ни-ни, не отвечаю, — продолжал Юра с таким спокойствием, которого в себе он сам и не подозревал.
Не подозревала о нем и Катя. Она не смогла усидеть и вышла — ведь этот сумасброд мог бог знает чего натворить! Юра, увидев Катю, вскочил, моментально стащил с себя пальто, шапку, бросил в угол и улыбнулся всем своим лицом — и губами, и глазами. Смахнул ладошкой снег с валенок.