— Теть Таня, почему не спите? — спросила она. — Ой, спать давно пора. Я засиделась.
— А и чего он тут заговаривает, миленькая? — спросила старушка. — Мал ростом супротив-то.
— Был бы человек.
— Твоя правда, милая, твоя. А с чего я его раньше-то не видывала? Разве не приходил?
— Не приходил, в последнее время, теть Таня. Ой, теть Таня, не говорите, — сказала Катя полушепотом. — Ой, теть Таня, садись вот сюда рядом, на кровать. Ну чего на меня так смотреть?
— Шибко, милая, любишь его, — старушка сокрушенно покачала головой.
— С чего взяла?
— Було видать, как толичка он пришел к нам. Как бы не так — не приметила бы, милая.
— Теть Таня, садись. Теть Таня, хужей у меня… У меня.
— У тебя? — раскрыла рот от удивления старушка, испуганно поглядела на Катин живот. — Когда? А он?
— Знает.
— Слава богу, — перекрестилась испуганно Татьяна Петровна, все сразу поняв и обо всем догадавшись и просияв оттого, что он знает, доволен, даже рад случившемуся. Старушка обо всем догадалась, хотя Катя еще ничего не сказала.
— Теть Таня, он женат. — Катя уткнулась старушке в грудь и заплакала.
— Господи, святой мучитель… — только и произнесла старушка, поглаживая Катю по ребристой спине. Она решила, что наступило плохое время для Кати, и заплакала тонко, с подвывом, сдерживая себя, тут же вспомнила тот день, когда объявилась Олина мать, все печальные свои дни, еще что-то забытое, но оставившее вместе со всем одну неясную, глухую тоску, словно зазубринку на сердце, которая не давала покоя, и залилась слезами, жалея Катю, себя, всех людей, хлебнувших горя. И уж хотелось ей выть просто, выть от своего же плача.
Они не заметили, увлекшись своим горем, как на пороге появился Иван Николаевич — в одном исподнем, с запутанной, взъерошенной бородкой, злые глаза его глядели сердито и недовольно. Он молчал, старался понять, почему они вдруг плачут, терпеливо ждал. Увидев его, старушка вмиг вытерла глаза и встала, оправляя сбившееся платье.
— Плачем? — Старик не моргая смотрел на старушку, поджав одну ногу, точно старый петух на шесте; вся его щупленькая фигурка задавала именно этот вопрос. — Все о том плачем? О несчастье?
— Откуда, Иван Николаевич, милый, вы узнали об ём? — спросила удивленно старушка, поглядела на Катю, пожала плечами, перевела взгляд опять на старика.
Катя сразу поняла хитрый маневр старика, перестала плакать и спокойно, как бы давая понять, что все отплакано, сказала:
— Дядь Ваня, идите спать, на пушку не берите. Мы плакали о прежнем, так что не выведывайте. Ой, любопытства девать некуда! Любопытство не порок, а простое свинство. Идите спать. А ты, теть Таня, марш спать тоже! И я спать. Все — спать! Чего вздумали ночью реветь, — попыталась рассмеяться Катя, но вместо улыбки появилась на лице жалкая гримаса. — Хорошо, теть Таня, что вы у нас, а то и поплакать не с кем. Ой, что б я делала одна, не представляю!
— Не ко добру, — бормотал, подозрительно глядя на них, старик, переступая босыми ногами на холодном полу. — Ох, не ко добру… Катерина! — вдруг вспомнил он, что Катя недостаточно почтительна к нему. — Ты чего не спишь? Больной старик, богом и небом забытый, лежит на печи, еле живой, а ты тут нюни распустила! Плачешь! Счастья хочешь выплакать? Плакать можно. Но лучше не плакать. Скрепить дух, молчать и в молчании находить упоение. Я восемнадцать лет рассуждал т а м об этом. Слышишь, восемнадцать лет! Я понял, молчание — это золото. И уразумел также, что слово — это серебро. Лучше плакать, но еще лучше не плакать. Найти надо… Найти… — Старик не смог подыскать слова, хлопнул дверью и, сердито стуча голыми пятками, протопал к печке. — Не ко добру. Нет. Нет. Нет. Не ко добру. Слышишь?! Катерина!
— Ой, дядь Ваня, не расходитесь. — Катя совсем успокоилась и не рада уж была своим слезам, хотя и чувствовала, что после слез как груз с плеч сбросила, стало легче.
— Молока дай! У меня изжога. Из-за вас я проснулся. Спал. Нет. Нет. Нет. Вгонят меня в могилу до скончания века и косточки мои разбросают по степи, будут их волки грызть. Будете искать меня и не найдете, бога просить, а он вам не ответит за вашу злость и неблагодарность мне за мою с вами жизнь. Не ответит, Катерина! Не ответит!
— Кто вас не найдет? — Катя ходила по дому, вспоминая, куда же поставила молоко, потом вспомнила, бросилась в коридор, нащупала в темноте бидончик, который поставила еще вечером и забыла. Молоко смерзлось… — Ну так чего, греть? Кто это в изжогу молоко пьет? А кто вас не найдет?
— Ты, конечно, искать не будешь!
— Ой, через тыщу лет не токо меня, вообще никого не будет. Если будет такая война, о которой говорил военный, — все горит, железо прям на улице плавится. Какой же дурак захочет тогда жить? — Катя убрала конфорку, поставила бидон прямо на угли.