— Дядь Ваня, что ж о семье увиливаете? — Катя слушала внимательно, не все понимала, ей жалко было смотреть на старика.
Татьяна Петровна, прикрыв рот платком, молча, сосредоточенно переводила глаза с Кати на Ивана Николаевича и готовилась заплакать.
— В самом начале, Катерина, я скучал по семье. Двое сыновей у меня. Жена вскорости, которую я безмерно любил, умерла, не вытерпела удара и скончалась. Храни ее земля. Она свое получила. Честнейшая была женщина, хотя меня и понимала только по-своему. А сыновья мои поженились. А я привык, окреп там, чистый воздух действует лекарственно. Суровая пища. Но Христос хуже питался и стал святым. Библиотекарем я был, культурным человеком. Оброс знакомыми, все более работниками культурного фронта. Жизнь потекла…
— Ну? — не удержалась Катя. — Дальше-то чего?
— А дальше что, — смутился старик. — Дальше я это… я написал письмо домой, сыновьям. Оба поженились, у обоих дети, живут, говорят, хорошо, квартиры есть у обоих, выучились. Может, врут, прикидываются перед отцом…
— Ой, приехали бы навестить, — не утерпела Катя.
— А мой-то Димочка деточек не заимел, — прослезилась старуха.
— Ну вот, я им пишу как-то. Нет. Нет. Нет. Не обычное письмо. Целый год сочинял это письмо. Это такое письмо! Я его храню. Копию. Древнеримский император позавидует письму моему. Уму его, красноречию. «Не подумайте, что отец, — пишу, — ворюга несчастный. Говорите людям правду истинную, что его одурили, а он сам никогда из банка, где работал, миллион не брал. Случай виноватый. Добейтесь, мол, сыновья, чтобы его не как урку какую содержали, а как человека с высокими понятиями совести, справедливости, а по уму, то есть как работника культурного фронта». Я и тогда уж жил неплохо, но думаю — кашу маслом никто не портил. Лишнее слово не помешает. Слово и есть слово. Обходится дешево, да стоит дорого. Я много думал в то время над значением слова. И у меня свое правильное, очень даже в наше время свое на этот счет мнение. И вот я им это написал…
— А дальше-то чего? Подождите, дядь Ваня, я воды напьюсь. — Катя побежала напиться воды, вернулась, запыхавшись, вся, бухнулась на кровать. — Ой, дядь Ваня, скоко вы пережили, бедненький! А чего ж молчали? Все молчали. А дальше чего?
— Нет. Нет. Нет. Ничего не подумайте. Я им написал. И это было мое слово на сорока листах. Второе Евангелие от Иоанна, то бишь русского Ивана. Всю мудрость человеческую вложил в него. А мудрость велика, так велика, что нельзя объять необъятного. «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Это было письмо! Я его тридцать три раза переписал, вложил столько мудрых мыслей, которых хватит всем людям ровно на век наш двадцатый и всем будущим людям на Луне, Марсе и Венере. На век целый! Среди них были, как знать, изумруды и брильянты, сапфиры и алмазы, жемчуг и кораллы, рубин и яшма, бирюза и агат и многие драгоценные слова. Но ни одного не драгоценного! Это были драгоценные мысли, плоды горького ночного бдения при тусклом свете желтого ночника в сонном бараке, когда все спали, каждый звук человека рождал во мне новые мысли. И вот ответы. «Если ты, отец, не сошел с ума, то честно неси свой крест. Не надо строить махинации с деньгами, с миллионом снова и позорить имя. Свое опозорил, а наше не тронь». Вот как! Я думал о них, грезил ночами, думал, что письмо их вразумит, а они… «Не толкай своих сыновей на преступление, забудь прежнее, начинай заново, нормальную теперь жизнь… Ты мать сгубил своими финансовыми подвигами и любовью к золоту…» Вот так! Благодарность отцу любящему, кровно связанному всеми жилками своего любящего сердца с ними. Я там понял, что нет, оказывается, у меня семьи, сыновей. Я один, как инок, в пустыне человеческой иду по жизни, бреду. Но я им не простил. Нет. Нет. Нет. Не прощу!
— Дядь Ваня…
— Катерина! Мое сердце бьется наискосяк! Не как у обычного смертного. Я прожил долгую жизнь… Нет. Нет. Нет. Я отомщу! Я не могу простить… Если б не мои сыновья, простил, а своим, в которых моя кровь течет, не могу!
— Дядь Ваня, ужас какой! Сыновья-то родные, разве можно? Что вы говорите!
— Все, Катерина, можно. А раз такое дело — и подавно. Я оделся и пойду пешком. Пойду, упаду в канаву, пусть меня заметет, а потом весною размоет мои косточки вода и понесет удобрять поля. И я им отомщу, я им не прощу. — Иван Николаевич вытер слезы, постоял подле стола, поглядел на женщин и медленно направился к выходу.