— Дядь Ваня, — тихо прошептала Катя, боясь после всего услышанного говорить громко, — это жестоко. Ой, вы жестокий человек, дядь Ваня! Что ж это такое — не простить родное дитя? Отродясь такого не было в русском человеке. Так нельзя, чтоб совсем ужесточиться. Всего живем-то один только век, и тот неполный, а вы так будто на тыщу лет замахнулись прожить, век-то один — дунул — пфф! — нет его. Нужно торопиться всех простить на свете, всех-всех отблагодарить, а то ведь не успеешь, чтоб с чистой совестью уйти, откуда пришел. А разве можно умереть и не простить? Себе не прощай, а другому — уж надо отвязать себя от них, чтоб и они тебе простили. Дядь Ваня, миленький, сделай ради меня, ради Татьяны Петровны такое дело. Мы ж все люди пришли…
— Нет. Нет. Нет. Для меня нет точек. Нет. Нет. Нет. Для меня нет точек в жизни. Нет. Поняла? От и до — нет! Я не пришел и ушел. Нет!
— Но жестокость — ой! — самая страшная точка! — воскликнула Катя.
— Катенька, миленькая моя, правда! — подхватила старуха.
— Двенадцать лет и зим не прощал, а теперь пойду, паду к ногам сыновей-кровопийцев, и буду — отец у ног приблудных сыновей! Хороша картина будет. Горько… Но пойду, раз ты хочешь. Пойду. Нет. Нет. Нет. Я прожил долгую жизнь, я Библию тридцать три раза прочитал.
Старик повернулся и быстро вышел. Катя бросилась за ним, догнала уже в сенях, остановила, попыталась его вернуть, но старик против обыкновения уперся.
— Скажи, Катерина… — спросил он, — этот каторжник, который убил человека, не придет больше?
— Дядь Ваня, он никогда не сидел, он пошутил. Ой, дурак он!
— А он своими глазами глядит так, будто все понимает. Выйдешь за него — я осиротею. Не люблю я его очень.
— За что?
— Сразу не понравился. Сразу на дом так смотрел, зацепиться за тебя хотел. Прощай, Катерина.
Старик хлопнул дверью. Катя оделась, выскочила во двор, за ней побежала старуха. Ивана Николаевича в сарае и вокруг не было. Кромешная темнота стояла на улице, ничего нельзя было увидеть. Метель забивала дыхание, и Кате, метавшейся по двору в поисках старика, казалось, что она попала в сумет мягкого снега, из которого нельзя выбраться. Старик словно сгинул. Она металась туда и сюда, плакала от бессилия, уже не зная, что и делать, наконец догадалась выбежать со двора. Возле забора, сев на корточки и повернувшись спиной к ветру, сидел Иван Николаевич. Катя приподняла его на ноги, пытаясь увести в дом, но он плакал, говорил, что хочет умереть под забором. С превеликим трудом и с помощью Татьяны Петровны привела Катя упирающегося старика в дом.
ГЛАВА XVI
Разыгравшаяся к вечеру в тот день метель не стихла, а загуляла на второй день с такой первобытной, необузданной силой, что дома в Котелине, вообще крепко стоявшие, прочно рубленные в этих местах известными мастерами своего дела, прославленные далеко окрест, заскрипели, закряхтели от сильного напора. Метель примеривалась, прикидывала свои силы в первый день, прокладывала пути снежными завалами во второй, а затем, когда замела все овраги, сараи, небольшие домишки, гаражи частников, поленницы, небольшие окраинные домики, накатала себе дорогу — разгулялась вольготно и широко. Судорожно гудели телефонные провода, неся тревожную весть из деревень и сел, по городам и весям, по колхозам и совхозам. Обрывались от обвального напора снега электропровода; то и дело гас свет, заставляя дежурную бригаду электриков, не смыкая глаз, трудиться день и ночь. Несколько бульдозеров весь день расчищали центральную площадь перед райкомом и исполкомом, расчищали с интервалами в два часа, прокладывали дорогу по заметенным улицам. Один бульдозер крутился на овощной базе, где работала Катя, мял гусеницами снег, скреб ножом по мерзлой земле, счищая заносы, наворачивал вороха снега. Но через час все нужно было начинать заново.
Попрятались воробьи и вороны, исчезли синицы, точно сгинули в степях. Попряталось все живое. Только иногда в навороченных кучах снега пробегавшие на работу или домой с работы люди замечали закоченевший трупик воробья. И горестно вздыхали, ругали погоду. Да в коротких паузах между неистовством метели, когда думалось, вот-вот стихнет разбой, тревожный воздух раздирался карканьем проголодавшейся вороны, мелькнувшей на низком небе.
Так продолжалось два месяца. На Новый год в Котелине впервые за многие годы не привезли елки. Только в двух из четырех школ новогодние празднества были с елкой. А метель гудела, казалось, радуясь этому, и изрядно надоела людям, которые, как великого праздника, ждали обычных, нормальных дней; оживало в людях, когда они глядели на глубокие, непролазные снега, извечное чувство русского человека, хлебопашца, заставлявшее его вместе с досадой выявлять чувство тайной гордости за природу, сумевшую наворотить столько снега, что никакие бульдозеры не смогут убрать, — приберечь бы это добро к весне! В томительном ожидании конца чувствовалась радость предстоящего, когда обилие снега обернется обильным половодьем, а следовательно, хорошими всходами, тяжелым колосом. Зрели все ближе к весне в людях нетерпеливые чувства предстоящей работы.