— Ой, дядь Ваня, кто ж не хочет! — Катя взяла ягненка на руки, присела с ним на корточки, опустила его на пол, и ей стало неловко: уж не помещался между коленями живот ее, пришлось раскорячить ноги, но сидеть стало неудобно вовсе. Она встала, засобиралась на работу.
Как ни смешон был ягненок, как ни ничтожен этот тепленький комочек, в сущности только начавший жизнь, но в Кате он пробудил какие-то еще неясные чувства к собственному ребенку, видимо такому же маленькому и беспомощному. Она брела на работу, глядела по сторонам, а мысли ее уносились в неопределенное время; будет и у нее, как вот у людей, как, возможно, у овечки, такой же маленький, беспомощный, но ее ребеночек. Катя боялась даже загадывать о ребенке, так ей захотелось как можно скорее иметь его, а уж об остальном — будь что будет.
Дни летели быстро. Кате все казалось, вот-вот найдется выход из создавшегося положения, и она то собиралась в первое время лечь в больницу и избавиться от предстоящего позора, то ей становилось мучительно, что она могла даже подумать об этом, и спрашивала Юру:
— Как быть мне? Ой, позора скоро ведь не обберешься! Позор-то, позор!.. Вот я уж подтягиваю живот резинками, а оно, брюхо, уж не слушается меня. Он растет, своего требует. Смотри, у меня аппетит, прям ем и ем.
— Досадуешь, Зелененькая? — спрашивал Юра. Он в последнее время больше молчал.
— Ой, ты так спокоен, точно рад! Досадуешь! Ой, кто б мог на моем месте не досадовать? Хотела б я того видеть.
— А он пусть растет, — отвечал Юра. — Земля как мать родная, все на ей растет. Пусть себе растет. Хуже не будет. Не мешай, радоваться будешь потом. Нас-то жизнь скосит не через сто лет, а травка молодая на ей ростки даст.
— А дальше-то чего?
— Дальше-то? Дальше я заявление подал на развод.
— Ну, и?..
— Не хотят, паразиты-дьяволы: мол, при такой семье несурьезное дело затеял. А то, что мы не живем скоко лет с ей, ничего. Первый ребенок из жалости, второй — это когда я три года за длинным, вербованным рублем бегал, а она принесла мне подарочек — нате вам! — это очень даже сурьезно, дьявол их бери. И то, что она открыто мне в глаза смеется об этом, это очень даже сурьезно.
— Им говорил?
— Неудобно. Тебе вот первой ляпнул про такое дело. А свидетельство о браке я на мелкие кусочки порвал. Вот так. Вот так. — Он показал, как это у него получилось, и сердито сплюнул. — Все, Катенька, обрубил. Все. Святое слово. Это твой пенек виноват, жили б вместе.
— Подожди маненько, Юра. У тебя семья, дети, жена. Авось выйдет к лучшему. Ой, а дядь Ваня нынче о тебе ни слова. Он стал нынче шибко важный, ведет себя — ну, тайный советник прошлого века. Мне лишь в школу неудобно ходить. Там немолодые, а все ж…
— Ты кушай поболе, крепче будя.
— Зачем? Умрешь с тобой.
— Оно ж так лучше. А мы все утерпим. Войну утерпели, такое утерпели, а уж с собой мы, красавица моя, дорогуша ласковая, утерпим. Вон мои руки — сильные они, нас жизнь не согнет, мы ее еще поворочаем в разные стороны. Кушай поболе.
— Ой, говорила, у меня аппетит — не говорить лучше, — отвечала Катя, не зная, то ли рассмеяться, то ли заплакать.
После такого разговора она несколько дней не могла себя понять. Вот и сегодня при виде ягненка ей очень захотелось иметь ребеночка.
Она не торопилась на работу, но знала, что давно опоздала — все равно бульдозер приходил позже и не успевал к приходу рабочих выгрести со двора снег. К дверям хранилищ не пройдешь, весь двор под крыши завален снегом.
Катя все еще видела перед глазами ягненочка, слышала Юрин голос: «Ты кушай поболе». И у нее счастливо млело сердце. Она, обманывая себя, считала, что на сердце у нее радостно от солнца, стремилась главную причину оставить в сторонке и не коснуться ее и этой маленькой обманной хитростью ввести неясную, мнимую беду, которая могла объявиться, в заблуждение. Катя знала за собой эту слабость, но шла на хитрость сознательно.
Во дворе овощебазы рокотал бульдозер, двигавший перед собой огромные, рыхлые вороха снега. Моргунчук бегал по очищенному пространству и давал указания бульдозеристу. Деряблов после ночного дежурства, на котором, по обыкновению, хорошо выспался, тоже подавал голос, советуя то одно, то другое. У ворот толклись еще трое рабочих, беседуя о погоде, о политике, о том, что война во Вьетнаме — это самое последнее дело для империалистов, жаждущих крови простого народа, поглядывали на солнце, желтеньким комочком повисшее среди рваных облаков. Там, вверху, все еще тревожно перемещались к югу облака, все еще бурлило, обещая новые неприятности, и воздух был густо насыщен снежной пылью, не успевшей осесть к земле, то и дело, словно гонцы новой метели, спешно летели редкие хлопья.