— Слыхала последние новости? — спросила Нюрка Соловьева. — Нет? Не слыхала?
— Да нет, — настороженно повернулась к ней Катя, из последних сил втягивая живот, и от догадки, что новость о ней, лоб повлажнел.
— Нинка Лыкова замуж собралась. Платье купила белое, фату вот такую длиннющую, можно подмести все улицы Котелина. Перчатки.
— Да ну? — не верила Катя, радуясь, как будто это ее близко касалось, повеселев и прищурившись, беззаботно рассмеялась. — Рано-то ей. Двадцать лет — с ума сойти. Я в ее годы — в мыслях такого не было. Кто ж заворожил? Вот выкидывает цирковые номера. Кого окрутила? Гаршикова?
— Павел ей плохое письмо написал. Он гордый. А вот окрутила одного шофера, говорят, интересный. Будто, правда, женатый был. Да жизнь не сложилась, развелись.
— Ой, шофера! — воскликнула Катя и закусила язык, пожалела, что сорвалось удивление, так как сразу показалось, что Нюрка очень подозрительно поглядела на нее. И то, что молча, особенно не понравилось Кате, видя в том какой-то тайный смысл. Катя отвернулась поправить пальто.
— А тебе не хочется? — спросила Соловьева, глядя прямо Кате в лицо широко распахнутыми своими глазами, в них сквозила мольба ответить так, как Нюрке хотелось, и Катя бы ответила так, как хотелось Нюрке, но совсем растерялась от прямого и наболевшего вопроса.
— Чего?
— Замуж.
Катя промолчала, проглотила слюну, и так и осталась с открытым ртом.
— А мне третьего дня Павел приснился. Веришь? К чему это? Если он стоит и улыбается, как вот на хорошей открытке артист, глядит на меня, руки назад, а в руках хлыст держит, — к чему это? К хорошему, плохому ли? Иль как?
— Не знаю. Верно, к хорошему. Не знаю, что и сказать. Ой, вот хлыст-то мне не совсем нравится. Отгонять, значит. Ой, не знаю, что тебе и сказать. Вот если бы не хлыст…
— Да черт с ним, с хлыстом! — воскликнула Соловьева. — Русский мужик без хлыста все равно что черт без хвоста. Поняла? Хлыст мы сломаем, не это главное, Катя. Ой, Катька! Ой, спасибо! Выручила.
— Да в чем?
— Да ни в чем. — Соловьева хитро улыбнулась, схватила лопату и бросилась сгребать снег.
— Молодость в радость ударила, — сказала Катя, тоже принимаясь за снег.
Весь день бульдозер крутился по двору, пока не выгреб снег. А к вечеру распогодилось. На очищенное от туч небо выплыла давно ожидаемая луна. Мутноватый ее блеск напоминал, что неожиданно может разыграться метель.
Нинка Лыкова пригласила на свою свадьбу всех с базы, кроме Моргунчука. Тем более странным показалось, что он прислал ей дорогую открытку с поздравлениями. Но об этом знали только Нинка и ее мать.
Катя села рядом с Нюркой Соловьевой по правую сторону от невесты, молчали, хотя вокруг стоял такой галдеж, хоть уши затыкай. Жених Нинки, высокий, плотный и, видать, очень сильный мужчина лет тридцати пяти, улыбался во все стороны своим крепким, широкоскулым лицом, кивал то и дело приходившим поздравить знакомым через все столы:
— Приветик! Парад-але!
Он часто и сильно обнимал Нинку, довольную, шумливую, шептал ей что-то на ухо, отчего Нинка краснела и покатывалась со смеху, поднимала на него свое красивое лицо и говорила сквозь смех:
— Ты-ы! Умора! Ты-и!
На женихе был черный костюм, но не новый. Это сразу определила Катя, с завистью поглядывая на него, сравнивала с Юрой. А на Лыковой новое белое платье, белая кружевная фата. И родители Нинки тоже были на зависть молодые, во всем новом. И квартира у Лыковых была в новом четырехэтажном доме, самом высоком в Котелине, и недавно купленная радиола, и приемник стоял дорогой и тоже новый, и огромный сервант с посудой свидетельствовали о зажиточности. И приглашенные были очень интересные люди, вежливые, сдержанные, — это тоже нравилось Кате. Старик Деряблов, приглашенный Нинкой в самую последнюю очередь, и то, назло Моргунчуку, сразу крепко выпил, и его немного развезло; он, чувствуя от выпитого вина и сытой пищи смелость, взялся произнести тост.
— Ниночка! В торжественный час твоей жизни, а также твоих родных родителей, которых сразу полюбил и зауважал, я тебе хочу пожелать… Всяко у нас было на работе! Чё говорить. Кто старое вспомянет, тому глаз, съешь его собака, вон! Мы люди, Ниночка Лыкова, а теперь, а теперь уж в народе говорят, свою фамилию продала на Шушарина. И мужа твоего я люблю. Он вон какой шофер! А шофер, съешь его собака, проживет, рублик всякий в кармане окажется. Богатырь он. Дай бог вам, деточки, не того, не того, что у меня… Моего Степу убили-и фашисты тридцатого… тридцатого… фашисты-и… — Старик заплакал и сел.