Катя, собравшаяся рассказать, как кричали «горько» и как молодые не сговариваясь вставали и дружно, крепко, смело до неприличия, целовались и как им за смелость хлопали, остановилась, словно ничего не понимая, и с ужасом посмотрела на него. В ее глазах столько было неподдельного страха, что Юра испугался.
— Надолго?
— Да снова в Минск за машинами. Не все получили. Прямо на завод.
«Что ж я так испугалась?» — спросила себя Катя, пытаясь успокоиться, посмотрела на луну, и от спокойного света луны ей стало легче, и она тихонько засмеялась, проговорив совсем не то, что хотела:
— Тебе спокойнее будет.
— Да уж, — хмуро ответил Юра. — Там тоже не мед и не сахар.
— Ой, все ж не так, как здесь, — не соглашалась Катя. — Люди там новые, новые знакомства опять же. И все новое. Я бы радовалась.
— Я тебе сто раз говорил, — недовольно сказал Юра, останавливаясь и заглядывая ей в лицо.
— Чего?
— Тебя же не будет. Вот тебе говорю тыщу раз, а ты думаешь, человек сказал и тут забыл. Каково мне там будет, хочу я знать? Ты не знаешь. А я знаю. Потому и не хочется туда. Ты знаешь, что Каспийское море ниже уровня моря, одно такое в Европе. Если прорыть канал к Черному морю, все стечет туда.
— А если к нам прорыть? — спросила осторожно Катя, пытаясь понять, куда клонит Юра.
— У нас гор нету, знать, вытечет к нам. И купайся, сколь хочешь. А не то затопит. Вода, знаешь, есть вода.
— А если эта вода — ой! — вытечет на наше Котелино? Затопит нас вместе с тобой, — проговорила Катя весело, вдруг останавливаясь как громом пораженная: мысль о том, что погибнет не только она, но и ребенок, пришла после восклицания и больно резанула по сердцу, сама мысль показалась ей кощунственной.
Юра не ответил. Они остановились возле Катиного двора, и Катя, чувствуя, что еще не прошла боль в сердце, попрощалась. В сенях, закрывая дверь, обернулась и увидела его, понуро глядевшего ей вслед. В своей комнате Катя, испытывая смутное беспокойство за сухость с Юрой, подошла к окну, но Юры уже не было. Долго она не могла простить себе. И не могла понять себя. Почему она такая?
Осторожно, стараясь не шуметь, разделась и, шмыгнув под одеяло, замерла. Ноющая боль разлилась по животу, — видать, переела на свадьбе. Катя, выбрав удобное положение, склонившись на левый бок, замерла. Лежала, прислушиваясь к себе. Чуть сильнее обычного стучало сердце, да потягивало в животе, и от этой тянущей боли — вот словно кто ухватился ручками, так она представляла зарождение боли, — и тянет, тянет. Становилось мучительно-приятно от боли, казалось, кто-то живой тянет, и она улыбалась, забыв все на свете. В ней бьется, это ясно чувствуется, бьется жизнь. Каждая ее жилка трудится не только на нее, но и на другую жизнь. Она задрала рубашку на грудь, раскрылась вся из-под одеяла и, осторожно касаясь, провела пальцами по животу, замирая через каждую секунду, словно вот-вот нащупает рукой ту, еще непонятную, тайную жизнь. Глядя на свое голое тело, Катя почувствовала, что себе уж не принадлежит, в этом теле кто-то живет, распоряжается ею. Ей стало неприятно, она пошевелила пальцами ног, чтобы убедиться в обратном, что все принадлежит ей и только ей, но и в то же время эта мысль холодком прошлась по ней, рождая на мгновение неприязнь к тому, кто хочет завладеть ее жизнью. Но именно сейчас она ощутила, несмотря ни на что, свою силу, красоту ощутила, как подчиняется ей каждая жилочка, каждый мускул. Нет, она — это она принадлежит себе, но и еще ребеночку. А разве плохо?
Чего только не приходится думать… Катя укрылась с головой, набирая под одеяло тепла, довольно улыбаясь своим мыслям.
Несколько дней носила в себе она то радостное чувство, которое так неожиданно пришло к ней в тот вечер, когда Юра, хмурый и недовольный, брел прочь от Катиного дома, подозревая за Катей какие-то скрытые помыслы. Но Катя все это время много ела, больше обычного, работать могла не уставая с утра до вечера, добродушие ко всякому человеку не покидало ее.
Иван Николаевич не преминул воспользоваться обстоятельствами, заставлял Катю готовить чуть не каждый день пельмени, очень полюбившиеся ему, снова вошел мало-помалу в свою прежнюю роль, покрикивал на женщин, получая от этого большое удовольствие, черпая из создавшегося положения новые порции энергии для своей жизни. Уехать он никуда не уехал, теперь и вовсе никуда не собирался, однако ловчее прежнего используя для этого гибкую пружину своего извилистого опыта. В лабиринте тонких хитросплетений он чувствовал себя как за каменной стеной.
Татьяна Петровна, посвященная в Катины дела, относилась к ней как к страдалице, мученице, многого, однако, не понимая. Ее удивляло, например, что Катя может весело петь, рано вставать, смеяться, аппетитно кушать. В этом она находила нечто для себя необъяснимое, подразумевая под Катиными выходками натяжку, сверхъестественное напряжение своих нерастраченных сил. И помогала ей, как только могла, всякий раз с состраданием, со слезами на глазах глядела на нее.