— Ишь начальник! Командует! Из грязи, да в князи!
— Она молодая, — оправдывался с непривычки старик, обнаруживая трусость.
— А ей, може, нельзя, пес ты паршивый! — повысила голос старушка.
— Ты молчи, урка мокрохвостая!
— Сам ты мурка! Пес бессовестный! — не расслышала Татьяна Петровна. — Ей, может, нельзя. Спросил бы, дурак старый! Уеду я к себе скоро отсюда.
Катя легла поверх одеяла на кровать, некоторое время молча слушала перебранку за окном. Ничто не болело, только нога ныла, которую подвернула. Хлюпали капли за окном; солнце, розовое, огромное, опускалось на ночь, вовсю полыхая на окнах. Снова будет тепло, взметнется вверх трава, пойдут дожди, установятся короткие ночи, и всюду заявит о себе жизнь иная — насекомые, птицы, звери…
Катя ощупала уже довольно выпуклый, упругий живот. Ноги посинели от ушибов, от взбухших вен, и она тут услышала знакомый полет комнатной мухи. И улыбнулась, радуясь ей. Муха села на окно. Катя подошла и тихо, ласково глядя на нее, сказала:
— Живи. Весна ведь.
А еще через недельку оплешивевшие курганы в степи закурились паром; улицы городка поплыли в талой воде, просыхая местами на солнцепеке. Центральная площадь первой сбросила снег, уставилась асфальтированным черным глазом в небо. А вскоре у Кати во дворе появилась сухая проплешина, задымилась и через три дня высохла. Это высохшее место полюбил старик, и пока вокруг черно гляделась мокрая земля, уже проткнутая кое-где иголками молодой травы, мог часами греться на солнце. Здесь встречал с работы Татьяну Петровну, часов в одиннадцать утра; здесь зачастую заставала его Катя, возвратившись с работы. Старик убегал в дом только пообедать, отдохнуть на печи, снова возвращался с книгой на это место.
— Заметь, — обращался он к Татьяне Петровне. — Есть страны, где снега в глаза не видели.
— Как так? — удивлялась она.
— А вот так! — победно восклицал старик и пускался в длинные рассуждения о красотах никогда им не виданных стран. На что Татьяна Петровна отвечала:
— А по мне — лучше нашего русского и нету — ни климату, ни природы, ни красоты.
— Нет. Нет. Нет! — восклицал Иван Николаевич. — Африка ты темная.
Татьяна Петровна, обидевшись, уходила в дом завтракать.
На Катю с некоторых пор, а именно с того момента, когда она упала с крыши, старик смотрел внимательно, подозрительно, чуя что-то не совсем ладное. С ней он почти не разговаривал, перенеся всю тяжесть своего нелегкого характера на Татьяну Петровну. Но иногда спрашивал загадочно:
— Как у тебя?
— Ой, у меня? Чего-то вы темните!
— Вообще. В мировом масштабе. Жизнь от нас не скроешь…
— Какую жизнь я скрываю? Чего вы мелете?
— Ну, я вообще. Во всемирном, как знать, масштабе, — уходил от ответа старик. Кате казалось, что он не только о чем-то догадывался, но и кое-что знает. Она настороженно глядела прямо ему в глаза. Катя уходила в дом, но долго усидеть не могла. Остро пахло на улице распускающимися на тополях и ветлах почками, со степи ветер приносил крики грачей и галок, над далекими курганами орланы роняли в чистое небо радостные крики. В воздухе появился забытый за зиму тонкий, чуть дрожащий звук насекомого. Запахи, крики птиц, зудение насекомых, яростно пригревавшее солнце беспокоили Катю, тревожили ее воображение. Она приходила в восторг от божьей коровки и как чудо, положив ее на ладошку, показывала всем:
— Божья коровка! Улети на небо, дам тебе хлеба…
— Нет. Нет. Нет. Что ни говори, а жизнь есть жизнь, — говорил замысловато Иван Николаевич, постреливая в Катю своими колючими глазками. — Жизнь понять надо. Она тогда тебе откроется. В ней есть высший порядок. В ней есть что-то такое, отчего жить хочется, а умирать не хочется.
Катя в это воскресное утром вертелась во дворе. Она не снимала пальто, чтобы не был виден живот, сгребала накопившийся за зиму во дворе мусор, осторожно водя граблями по уже пробивающейся сквозь влажную землю зелени. Каждая травинка, резко буравившая своим молодым зеленым тельцем землю, умиляла ее, пробуждая чуть ли не материнскую нежность, словно каждая травинка, каждая птичка — это ее дети.
— Миленькая ты моя травиночка, расти, расти, — повторяла она. — Расти большая. Вот та-ака-ая бо-ольшая.
Разомлев от тепла, она ушла отдохнуть. Полежала, поругала себя снова за тот незабываемый случай, чувствуя, как с каждым днем Юра становится ей все дороже, и не могла больше представить свою жизнь без него, горячее желание увидеть его переросло в нетерпение. Вспомнив мужа Лыковой, она пожалела, что тогда позавидовала ей. Именно о таком муже, как Юра, мечтала, именно в нем сошлось все, что близко, дорого.