Думая о Юре, Катя глянула в окно и обомлела: возле колодца стоял Юра. В одной синей рубашке, босиком, без фуражки — все было сложено рядом на чемодане. Он стоял и пил из ведра воду. Катя поморгала, боясь, что это галлюцинации. Нет, он не исчезал. Вон он плеснул оставшуюся воду себе на ноги, достал из сапога портянку, вытер ноги, натянул носки, ботинки, зачесал пятерней волосы, поглядел на ее окно, — лицо бледное, худое. Направился в дом.
Катя бросилась в один угол, второй — кругом было не-убрано, ей всегда казалось, что он придет в будний день, а не в воскресенье.
— Комсоставский привет! Папаша, мамаша! Кондор! — слышался его крепкий голос, напористо ввинчивающийся в Катю. — Прибыл из дальних странствий, из Белоруссии, то есть из Белой Руссии, Москвы и других городов необъятной нашей Советской страны. Пересек самую длинную в Европе реку… Какую? А не знаете? Волгу — три тысячи шестьсот девяносто в длину не метров, а километров. Подчеркиваю. Урал! Третье место по длине — две тысячи пятьсот тридцать опять же не метров, а километров. Подчеркиваю! Прибыл в полном комсоставском и авиационном здравии прямо к Кате. Где она?
— В комнате, — глухо буркнул Иван Николаевич.
— Проходить, — засуетилась Татьяна Петровна, ласково глядя на Юру.
Катя закусила нижнюю губу и, не чувствуя под собою ног, шагнула навстречу. Они сели рядом, Катя не могла выговорить ни слова, а только всхлипывала, а он держал ее за руку и говорил:
— Святое слово, приехал. Черти, машины дают не те, какие нужные. Нету. Вот черти-дьяволы. А как ты тут?
— Ой, как… Да так, ждала тебя. Обиделся, когда уехал?
— Кто? Я? Святое слово мое, что я, хам какой, обижаться?! Ты чего, что ж я, проходимец-пижон, не вижу, что тебе не до меня в такое смутное время?
— Но я думала…
— Думала-а… Мало что ты могла подумать, моя Зелененькая. Баба чего ж подумает? Ясно чего. Пошли на улицу, тепло, светло и мухи не кусают, хоть сам расти, а траве не давай.
— Кушать хочешь?
— Да ну ее — кушать. Анаконда быка, зверюга, проглотит.
— Ой, так недолго!
— Да пошли на улку, хоть на свету на тебя погляжу, на приданое наше полюбуюсь — подросло, гляжу.
— Да уж конечно. Вон видишь, как на дрожжах, — ответила Катя, смутившись Юриного пристального взгляда.
Они сели возле сарая на солнцепеке. Юра все поглядывал, усмехаясь, на Катю, послал ее надеть янтарные бусы, подаренные им, а когда она надела бусы и вернулась к нему, сказал:
— Я тебе еще подарки привез.
— Чего привез-то? — поинтересовалась Катя.
— Подарочек — для шахини. Вот тебе святое слово Иисуса Христа. Папа римский такое не носил. Как в древнем Риме.
Вовсю гомонили воробьи; растопырив крылышки, пели скворцы; всхлопывал крыльями, громко вскукарекивал петух, а куры, утомленные от обильной пищи, радостно-деловито горланили, и гусыня купалась в луже возле двора, — все пело, заявляло о себе во весь голос. Катя глядела вокруг и не могла нарадоваться. Юра щурился то на Катю, то на солнце, что-то ей говорил, но она не слышала ничего, а открыв рот, усевшись впервые так, не стыдясь, как ей было удобно, раздобревшая, тихая и счастливая, поглядывала на Юру. На его вопросы не отвечала. Она не понимала, о чем он ее спрашивает, ей ни говорить, ни спрашивать не хотелось. Юра рассказывал о своей поездке, а она думала: «Господи, о чем он говорит?» Она в этот день была ошеломлена и Юриным приездом, и криком воробьев, и солнцем. От всего в голове стоял радостный гул. Так они просидели до вечера. Вечером ушли ужинать. Юра со стариком не заговаривал, косо взглядывая на него. Старик хмурился, важно, чинно держал вилку, не забывая покрикивать на суетившуюся вокруг стола Татьяну Петровну.
— Сидим. Кушаем. Время стучит. Часы отлетают в вечность, — сказал старик, ни к кому в особенности не обращаясь, но в торжественности интонации сквозил вызов на разговор.
Никто ему не ответил. Иван Николаевич обвел всех взглядом и тоже ничего не сказал.
Юра поерзал на табуретке, вытер руки, радостно поглядел на Катю, подмигнул ей.
— Подарочек, Зелененькая, — во, для шахини! — Он внес чемодан, поставил на стул, поглядел вопросительно на Катю. Она даже привстала от нетерпения, потянувшись глазами к нему. — Э, нет, не гляди. Я достаю сперва — вот! — Юра вынул пузатую бутылку и поставил ее со стуком на стол. — Тебе, Кондор, комсоставская! Пей, радуйся, вспоминай иранского падишаха.