Старик привстал, поздоровался, как-то пристально, лихорадочно присматриваясь к студенту своими цепкими, колючими глазами.
— Павел Гаршиков? Студент? А что в Москве нового? Нет. Нет. Нет. Не из праздного любопытства ради, а из очень серьезной привязанности к столице. Много прожил, но многое забыл. У меня сейчас частичная амнезия. Так что я много прожил, много забыл.
— Дядь Ваня, ой, дай человеку сесть, — сказала Катя, усаживая Гаршикова рядом с Юрой.
— Что ты, Зеленая, меня это ничуть не смущает, — ответил за старика Гаршиков, удобно устраиваясь за столом. — Три дня в Котелине. Все зовут к себе в гости, а я прилетел всего на три дня на суперлайнере «Ту-154». Комфортабельная машина. В наш реактивный век, век скоростей и открытий, этим никого не удивишь. Но все ж приятно лететь на суперлайнере по голубому океану.
Катя была рада приходу Гаршикова. Она узнала, что он приехал несколько дней назад, однако как-то забыла, будто и не существовало его вовсе, — так она была занята своими делами. Он сидел, красивый, хорошо и просто одетый, с нежным лицом, говорил необыкновенно, не так, как говорят в Котелине, но главное — никогда в жизни ей не приходилось сидеть рядом со студентом из Московского университета. Она не знала, куда его усадить, какую положить ему ложку, вилку. Катя суетилась вокруг него, и Юра ревниво следил за ней, шумно при этом сопя. Она забыла обиды. Ей было так приятно, что он пришел к ней все же как к старой, хорошо знакомой. Пришел — и вот уже говорит о чем-то необыкновенно, как умел говорить только он. Катя разлила по стаканам оставшуюся водку, все выпили предложенный за студентов тост, и он, Гаршиков, выпил, отнюдь не смутившись, восприняв тост как должное.
— Как недавно установили ученые, — сказал Гаршиков, — пить вредно. А мы, реликтовые ископаемые, пьем и еще хвалим. А ты, Зеленая, поправилась. Но, как установили ученые, худые живут дольше и лучше. Им легче. Время идет гигантскими шагами вперед, химия, глобальнейшая наука, — еще быстрее, а смотрите, на повестке-дня старый, как мир, реликтовый, можно сказать, вопрос — ожирение значительной части человечества. Но это нашего гигантского времени вопрос. Во времена расцвета народов, например, древняя Греция ожирением не страдала. А сейчас Америка страдает. Половина больных от ожирения — в Америке. Болезнь изобилия! Болезнь времени.
Гаршиков ел и говорил, ни на кого не глядя, и сказанное тоже как будто ни к кому не относилось. Только Татьяна Петровна шумно вздыхала, все поняли, что ее вопрос об ожирении волнует.
— Разумный хомо сапиенс не ожиреет, — со значением сказал Иван Николаевич, быстро достал из кармана книжечку, в которую записывал интересные мысли, и спрятал обратно, осторожно, медленно, разжигая слабенький огонек разговора.
— Разум — понятие весьма относительное. Как вас по имени-отчеству?.. Очень хорошо, Иван Николаевич. Так вот, разум — понятие очень и очень даже относительное, как недавно установили ученые, следовательно, за последние несколько тысяч лет разум не ушел сколько-нибудь вперед.
— Как так? — не поверил Иван Николаевич, будучи в восторге от этой дерзкой, необыкновенной мысли.
— А вот так, Иван Николаевич. С точки зрения научной. Недавно нашли какие-то приборы для вождения судов — четвертый век до нашей эры. Установили, что они ничем не отличаются от наших, современных. По принципам работы! Вот так, старче. Время летит, время точит древо жизни, а мы глядим на эти червячки и ничего не можем поделать. А маятник стучит, Вселенная скрипит своей несмазанной осью, рассыпая искры комет и звезд. Стучит маятником время. Маятник есть в каждом человеке.
— Сердце! — воскликнул Юра, наблюдая за Гаршиковым. — Оно у нас маятник.
— А вы не шофером случайно работаете? — спросил его Гаршиков.
— Им, — с вызовом ответил Юра.
— Тогда я вас знаю. Каждый человек всегда узнает человека. Но это неважно, — сказал студент смутившемуся окончательно Юре. — Важно не менее другое — жизнь! Вот все мы тут сидим, выпили малость, кто молчит, кивер чистит, весь избитый, мотая длинный ус, а кто говорит. А жизнь — вещь не смешная даже, как думают некоторые. Земля-то вертится, время стучит на гигантских часах космоса, а мы сидим, говорим. Я, кстати, говорю. Но позвольте задать вам один сакраментальный вопрос. Я не для этого пришел, я пришел всего лишь на одну секунду. Так сказать, долг вежливости. Точность — вежливость ученых. Этот вопрос о жизни свойствен каждому разумному. У меня, у человека вообще, у вас всех, у тебя, Зеленая, у вас, у вас — четырнадцать миллиардов клеток-нейронов. У меня четырнадцать миллиардов и две. Не на много больше, всего на два, но, правда, очень важных. Но не в этом дело, не в том, что они важнее нескольких миллиардов. И я уверен, каждая из этих клеток задает себе вопрос и другим клеткам. Имманентность этого вопроса известна. Я везде в связи с этим провожу эксперимент, как натуральный химик. А нужно ответить на главный вопрос — для чего? Я много книг прочитал, говорил с академиками, профессорами, докторами наук, но неясно — для чего?