— Как же ты сюда попал? — спросила Катя. — Почему тебя зовут не Юрой, Андреем? — Она оглядывалась, ища, куда бы присесть. Ей непременно хотелось присесть, потому что в ногах ломило, и она уж не могла стоять на месте. Наконец увидела позади здания штабелек досок, села и с удовольствием протянула ноги.
— Во-вторых, я не мог, стыдно было, — признался он, усаживаясь рядом и беря ее за руки.
— А во-первых?
— А во-первых, зовут меня на самом деле Андреем — это по паспорту. Прочитал у Гоголя в «Тарасе Бульбе», что Андрей предатель. Прочитал — не по себе стало. Андрей Болконский — это здорово, но он аристократ. А я казак. Мне нравится Юрой. Тогда я не думал, что такой у нас с тобой танец выйдет, — сказал он, придвигаясь к ней поближе, заглядывая в мягкие Катины глаза. — Катенька, я не виноватый. Прости меня. Было стыдно за тогда. Да еще при студенте из Москвы. А тут она, Машка, бах в окно колом. Нате вам триста грамм! Бегает шибко, я не догнал. Прямо бугай, а не баба. Прямо-таки… Ох, не могу просто слово подобрать более или менее… А на другой день приходит на работу: «Свези в Степное, к родным». Я и повез по степу, так теперь пусть попомнит… Сижу теперь вот здесь, отдыхаю, а сам все думаю про тебя: как ты? Вот, думаю, как выйду, то ни словом, ни делом не доставлю ей неприятность. Вот я окончу здесь пребывать, тогда… Теперь нужно жить все с приятным, вот и ребеночка надо будет определять.
— Ой, правильно говоришь, — согласилась Катя. — Я после того вечера спать не могла, так ни одну ноченьку глаз не сомкнула. Лежу, а сна нету. Все чего-то сильно потею. Прям сил нету моих никаких. Да еще тебя нету. Все одно к одному. Сама не своя вот уж сколь дней.
— Ну, это мы изменим. Бросай работу, в декрет иди. Освобожусь — заживем мы с тобой по-человечески. Давно у мене такого не было.
— Да неудобно ведь, разговоры пойдут. И так все глядят на меня косо. Уж скрываю, скрываю…
— Не скрывай. Я тебе говорю. Святое мое слово. Чего там, ходи открыто, твердо по земле, пусть видят, пусть радуются, что мы им сына и гражданина подарим. Глаза поверх, поверх — от гордости! Чего там! Поняла меня?
— Да поняла. А все ж…
— К нам на базу иди учетчицей. Скажи: Гурьянов, мол, просил. Меня уважают начальственные люди. Еще как! Как узнают, так все по-другому будет. Это, мол, Гурьянов просил. — Юра встал и торопливо зашагал перед Катей. — Мы еще такой дом отгрохаем, всем на завидки. Вот только выйти отсюда спокойно. Как бы чего не приписали мне.
— Не беспокойся, не припишут. Видят же люди все. Уж ты тут спокойно-то веди себя, дорогой мой. Помни обо мне. Ведь я ж тебя люблю. Хоть думай об этом.
Гурьянов остановился напротив Кати, недоверчиво, виновато улыбнулся.
— Хы, меня-то? Святое слово? Меня-то, меня-то не за что, Катюшенька, любить, я вон какой… Да ты чего, Катюшечка, да ты это чего сказала? А? Чего? Да брось. Да я вон какой черный весь Мне милиционер говорит, что удивлен, как у мене могут быть дети. Поменьше я ж тебя, токо вот руки одне мои, землю могу перевернуть, дать мне любовь токо человеческую. Нет, меня не за что любить. Это я точно знаю. Ты? Меня? Да вот кто ж поверит, красавица ты моя нескончаемая? Катенька, кто? Да ты вон молодая.
— Я, я… Да уж береги себя, — сказала она ласково, глядя ему в глаза. Он сел рядышком, вскочил, снова сел. — Да я, грешным делом, думала: чего тебе ко мне приставать с детьми? У тебя трое, а у меня один. И то вилами еще на воде написано. Думала до сего дня. А как сказали в мастерской, что ты всю зиму спал в машине, так у меня сердце сжалось и думаю: на всю жизнь он мой. А ты уж береги себя.
— Куда я денусь? Святое слово. Куда? Такие люди, как я, если захотят, все равно не гибнут и никуда не денутся. Никакая анаконда не проглотит. Никуда. Вот мои руки, вот весь я, захочу, так я дыру в земле насквозь пророю. Хочешь? День и ночь буду рыть, почище крота. Нет, меня земля породила, не зря. За меня не беспокойся. А на автобазу сходи. Учетчица нужна нам. Вот и как раз. Сходи-сходи, Катюшечка! Ох, так ты меня расстроила, так расстроила. — Он отвернулся, вытер слезу.
Крикнули:
— Гурьянов! На место! Начальник идет!
Катя услышала милиционера, вскочила, чувствуя необходимость сказать что-то очень-очень важное, но это важное неожиданно вылетело из головы, и она судорожно пыталась вспомнить его, глядя на Юру растерянными глазами.
— А ну их! Подождут Гурьянова, никуда не денутся, — небрежно бросил он, поднимаясь в своих же глазах на недосягаемую высоту, сел на штабелек, забросил нога на ногу и длинно цвиркнул сквозь зубы. — А ты, между прочим, знаешь, как зовут олененка маленького?.. Неблюй! Смешно, а? Как станет если тебе невмоготу, вспомни сразу — Неблюй! Это такой манюсенький олененок после месяца рождения. Запомни: Неблюй. Ах ты, черт, а назвали же как! Вот люди, ну, придумают!