— Ой, Юра, иди-иди. Ой, нельзя с ими шутить. Ты чего смеешься? — испугалась Катя. — Храбрый какой! Иди-иди, сам ты Неблюй. А я в отпуск уйду. А потом попробую к вам учетчицей.
— Гурьянов! Гражданин Гурьянов! — крикнули опять, на этот раз построже.
Он обхватил ее, что-то прошептал, но Катя волновалась и не расслышала, в ней, в груди, так сжалось, что она чуть не упала, у нее было такое состояние, как будто она видела его в последний раз. По дороге домой, немного успокоившись, Катя все гадала, что Юра сказал, ведь это было так важно. Недалеко от дома остановилась, вспомнила все, все, до мельчайшей подробности восстановила сказанное им во время встречи и нашла его последние слова:
— Катюшечка, береги ребенка. А меня не люби, я во́ какой, в отделении сижу.
Катя знала теперь, что нужно делать. Вернулась на работу, написала заявление об отпуске, а когда Моргунчук по своему обыкновению бросил заявление обратно, объяснив, что сейчас он в запаре, сейчас невероятно сложно, так не было сложно даже во время войны, сложно на базе, а следовательно, уж и во всем мире и подавно, она пригрозила твердо, что вообще уйдет и с человеком глупым работать не будет, так как он не подозревает о существовании простых советских законов.
В отпуск она ушла. Правда, Моргунчук подписал заявление и тут сказал, что сам не был в отпуске пять лет, сейчас же напишет заявление об уходе вообще и пусть овощная база, благодаря которой держится Котелинский район, а может быть, и вообще вся республика Российская, летит в тартарары. Под конец Моргунчук снял с себя фуражку, сильно ею ударил о землю. Катя посмотрела на Моргунчука, на его фуражку и направилась домой.
А через неделю Катя договорилась на автобазе о том, что через месяц выйдет на работу. При всем том она чувствовала, что именно так и надо поступать. От своих определенных, твердых поступков ей стало лучше.
Дома Катя объявила об отпуске, впервые перестала скрывать свою беременность. Дядя Ваня смолчал, сильно недоумевая, и на ее живот глядел точно на невзорвавшуюся бомбу — с ужасом и растерянностью. Катя с этих минут перестала прятаться, ходить стала осторожнее, останавливалась, когда слышала, как изнутри пребольно бьется в живот ребенок — то ли ручками, то ли ножками. Порою на месте удара у нее появлялись синяки. Она с ласковой осторожностью дотрагивалась до синяка и нежно говорила:
— Дурачок ты мой! Кого же ты бьешь, миленький? Маму свою.
И ласковое, большое это слово трогало ее до слез, заставляло вспоминать детство. Детским воспоминаниям Катя зачастую отдавалась целиком. Теперь у нее было свободное время, не работала, подолгу можно было предаваться мыслям о детстве, о будущем своего ребенка, привыкая к нему, еще не появившемуся на белый свет, но уже ставшему частью ее жизни. Кончилось время, когда нужно было платком затягивать набухающий живот, можно не торопиться, ходить медленно, ступать по земле свободно, дышать полной грудью и не ожидать, немея при мысли, что вот-вот тебе при людях станет нехорошо.
Во дворе немного подсохло, местами пробилась зеленая травка и буйно вытягивалась вверх; Кате, ходившей в последнее время босиком, приятно было ощущать подошвами колкое молодое травяное племя, валом лезшее из земли, копаться в грядках, высевать лук, укроп, горох, огурцы, рассаживать рассаду помидоров. По такой жизни Катя соскучилась и не предполагала, что можно, оказывается, жить в усладу себе — ходить, глядеть, думать, вспоминать и мечтать. Когда в универмаг направлялась Нинка Лыкова, тоже с большущим животом, необыкновенно раздобревшая, в широком, с бесконечными оборками платье, Катя закатывалась в смехе:
— Ой, угораздило! Три месяца прошло, а гляди, уж скоро родить. Неужто я такая страшная? А ведь она опосля понесла…
За несколько дней Катя управилась на огороде со всем, кроме картофеля, — нужно было выждать, чтобы подсохла земля. Дни стояли теплые, погожие, но на севере к вечеру всякий день всплывала по горизонту, точно корабль на море, лиловая длинная туча, опрокидывалась восточным распушенным концом, и Кате казалось, что слышит она далекие раскаты грома. В такие минуты словно тень проскальзывала по земле, становилось глухо и тихо, даже скворцы, испуганные необыкновенным явлением, переставали петь, тревожно возились молчаливые синички, жалобно попискивая. Тополь стоял, не шелохнувшись своими маленькими липкими листочками, горько пахло молодой зеленью. Но дождя не было еще несколько дней. Катя все поглядывала на крышу, которую пора было красить, с нее послезала вся краска. Катя приготовила краску и выбирала теперь время, решаясь и не решаясь, боязливо поглядывая на крышу. В самой Кате происходили какие-то перемены, и она это чувствовала, упругий живот, налитой до предела, не давал склоняться, и хотя Катя силу в себе чувствовала необыкновенную и в последнее время даже насморка не было, так она окрепла телом, все ж в животе будто сопротивлялись любым ее усилиям работать.