На Майские праздники на демонстрацию Катя не пошла, а раньше весенние праздники никогда не пропускала, нравилось ей идти в толпе, слышать музыку, видеть на трибунах знакомых.
В середине мая Катя все же собралась красить крышу. Вынесла во двор зеленую краску, щетку, поглядела на небо, вполовину с севера охваченное облаками, и услыхала голос Ивана Николаевича, с утра лежавшего на печи:
— Катерина!
— Ай! — Катя торопливо вошла в дом.
— Нагрей, Катерина, молока, у меня жар. — Дядя Ваня вздохнул так, как если бы собрался умирать.
Катя машинально приложила руку к своему лбу и почувствовала жар. Провела рукой по лбу — он был в росинках пота; она сразу ощутила росинки и на спине. Катя крикнула Татьяна Петровне, а сама присела, соображая, когда же простудилась. От мысли, что простудилась, закружилась голова. Зачем-то взяла щетку и полезла по лестнице на крышу. На третьей перекладине ойкнула от боли в животе, присела, стараясь выбрать удобное положение, провела осторожно по всей округлости живота, осторожно спустилась на землю. Прислушалась к себе — боль не появлялась. «Нужно посидеть», — решила Катя, но усидеть на месте не смогла, направилась к сараю, оглядываясь, ища, куда бы себя деть. Заглянула в сарай, повернула к дому. В сенях присела на лавку, блуждая взглядом по полу, боясь остановиться, сосредоточиться на себе, так как накатывалась изнутри на нее боль не боль, но зарождался в ней самой подспудно страх перед чем-то неотвратимым, и тут взгляд остановился на стремянке, ведущей на чердак. Катя ухватилась за нее, как тонущий за соломинку.
Дверца лаза откинулась легко, хотя и не открывалась уже года два. На чердаке, в полутьме, сразу стало легче, спокойнее. Она, присев подле лаза, отдышалась, оглядела заваленный хламом чердак: на проволоке висела старая одежда, фуфайки, истрепанные пальто, какие-то тряпки трудноопределимого назначения, длинными паутинами провисали истлевшие куски веревок.
В левом углу стоял стол. Как он сюда попал? Стол был высокий, застеленный почерневшей клеенкой. Справа громоздилась куча хлама из кусков досок, лопат, граблей, колес непонятного назначения, рассохшегося чана. Странно — Катя совсем не могла припомнить, видела ли она все это раньше, когда приходилось сюда забираться починить прохудившуюся крышу. Она попала сюда будто впервые, хотя помнила, что была здесь, и у нее сжималось сердце при виде вещей, которые в свое время интересовали отца, мать, нужны были им. Она не помнила ничего из находившегося здесь, словно впервые попала. Стало неловко в животе, и она, собираясь еще более внимательно разглядеть чердак, чтобы припомнить, была ли здесь, хотя точно помнит, что была, протиснулась к столу, присела рядом на какую-то дощечку. Маленькое грязное окошечко над столом еле пропускало свет, но Катя, присаживаясь от невольной тяжести в животе, успела все-таки заметить на столе какие-то предметы, окутанные толстым слоем пыли, — то ли алюминиевые миски, то ли казанки какие, — опять подумала, что не помнит ни стола, ни этих странных предметов, в своей непроницаемой задумчивости стоящих на столе.
Ей опять стало неспокойно. Все будто хорошо, до родов около месяца, но ей тревожно. Пытаясь понять свое состояние, определить, отчего же ей все-таки неспокойно, уловить какой-то момент, гладила себя по животу. Она не могла усидеть, став на четвереньки, пролезла под стол. «Неужели мама и папа еще этот стол затащили сюда? — подумала она, чувствуя, как ей неловко с согнутыми поневоле под столом ногами, как их скрючивало, сводило судорогами, присела, стараясь вытянуть ноги. — Смотри, сколько здесь всякого! А я и не видела. Так всю жизнь проживешь в доме, а что на чердаке, останется тебе неведомо».
Катя уже говорила шепотом, стараясь отвлечь себя, но боль, зародившаяся в пояснице, медленно заполняла живот выше, заполнив, подержалась с минуту, не резанув нигде своим острым лезвием, нехотя истаяла, словно просочилась куда-то. Но спустя минуту-другую опять появилась, как бы говоря: я здесь, я не дремлю. Катя осторожно легла на спину, положив голову на подножку стола, было неловко, особенно ногам, но все же стало будто легче, и она, боясь шелохнуться, чтобы не нарушить установившееся равновесие в теле, глядела, скосившись, по сторонам: вон в углу куча с хламом — торчат грабли, лопаты, черенки старые, потрескавшиеся, а вон плотно прикрытый пылью, испепеленный молью, кажется, полушубок то ли пальтишко, а рядом, кажется, платье то ли старые отцовские штаны. Скорее всего штаны. Отец, придя из воинской части, которая стояла на Чапаевской улице, снимал военную форму, считая себя в душе глубоко гражданским человеком, обряжался в рубашку, штаны, телогрейку, если была зима, и с видимым удовольствием ходил по дому, стучал молотком, вечно что-то строгал, пилил. А когда надоедала работа по дому, с ружьем уходил в степь, на охоту. А мама, мама-то все вертелась возле него, повторяя, какой муж нескладный в гражданском, что если бы она встретила его в гражданском, то никогда не вышла за него бы замуж, потому что в гражданском он похож на плохого колхозного бригадира…