— Дома лучше не рожать. Обыкновенно сейчас рожают в больнице, — сказал врач уверенно. Но странно — Кате казалось, эта уверенность врача происходила не из утверждения сказанного, а из безразличия к происходящему. Казалось, врач говорит совсем не о том, что думает, говорит по необходимости сказать по данному случаю несколько слов, а в голове у него абсолютно другие мысли, не имеющие никакого отношения к происходящему. И это было правдой: врач находился под впечатлением прочитанного романа.
— Но я родила раньше срока, — ответила Катя, поглядывая на лужу, растекающуюся под нею. Ей стало неловко, и она вышла в коридор, постояла возле двери. До чего в больнице было тихо, тепло, приятно, обнадеживающе пахло лекарствами!
«Не тепло укутали девочку, — подумала Катя, а через минуту окончательно уверилась, что девочка посинела, заболев, только потому, что не закутали как следует в теплое, не согрели вовремя; в чистоте, теплоте больницы Катя видела единственное спасение ребенка. — Отдам, пусть полежит в больнице. И я полежу».
Катя присела на стул, наслаждаясь покоем, теплом. Посидела так совсем немного. Ей стало тревожно, и она заглянула в кабинет к врачу.
— Скоро? — чуть слышно спросила она.
— Я же по-русски сказал: через пятнадцать минут, — невозмутимо отвечал врач, не отрываясь от книги, боясь прервать цепь событий, развивающихся в романе.
— Ну, так я думала… — проговорила Катя и притворила дверь.
Но оттого, что врач проговорил невозмутимо, спокойно, как, видно, всем говорил до нее, — с той невозмутимостью, которую скорее назовешь равнодушием, — Кате стало неспокойно, она растерянно оглянулась и направилась к выходной двери. «Он же маленький, ведь каждая минута дорога, — думала она, выглядывая на улицу. Дождь с шумом хлестал по деревьям, земле, больнице и по церкви напротив. — Льет-то как! Он, маленький, ждет». Катя собралась было бежать домой, теперь дорогу знает, дойдет быстро, но сообразила, что в такую непогоду «Скорая помощь» вряд ли найдет ее дом. Катя представила испуганное лицо Татьяны Петровны, беспомощное, худенькое тельце ребенка, и сильная боль резанула по сердцу: терять нельзя ни минутки, нужно торопиться, все кончится плохо. Она растерянно оглянулась, как бы ища поддержку, сочувствующий взгляд, и, оставив дверь открытой, шагнула за порог. Вон церковь стоит. Церковь стоит, а дождь ее хлещет. И Катя словно нашла спасение, кинулась к церкви, шепча по пути горячие благодарственные слова. Казалось, за огромным зданием прячется кто-то сильный, могущий ей помочь, достаточно лишь у него хорошо, нежно попросить. Но кто он такой? Она не знала. Ей было все равно. Она упала на мокрые ступени перед дверью, давно заколоченной толстыми гвоздями, по которым с равнодушием хлестал дождь.
— Господи, если ты есть… Господи, я тебя умоляю, сохрани ты ее! Я буду тебе свечки ставить, молить за других тебя, любить. Господи, ты же видел, какой он синенький, мой ребеночек маленький. Умереть может!.. — исступленно проговорила Катя. Произнесенные слова довели ее за минуту до полного изнеможения. — Ой! — с ужасом воскликнула она, вспомнив свои слова о смерти, удивляясь простоте их, вскочила, как ужаленная, кинулась в больницу, прокричала невозмутимому доктору свой адрес. Ее трясло, словно в лихорадке. Она поверила своим словам, что ребеночек, ее ребеночек, может умереть. И побежала домой. «Господи, — шептала она, — я буду любить тебя. Помоги, если сможешь, если ты есть. Господи!.. Помоги, господи!..»
«Скорая помощь» стояла у двора, насторожив в непогоду красные огоньки. Катя облегченно вздохнула, обрадовавшись, что «скорая» прибыла раньше ее. Шофер сидел в светлой кабине, читал газету. Его нельзя было хорошо рассмотреть из-за потоков воды, стекающей по стеклу кабины, но видно было, что он спокойно читает, совсем не волнуется, и это как нельзя еще больше успокоило Катю. Она пересекла двор по дорожке, взбежала на крыльцо и дернула набухшую водою дверь, приостановилась в сенях, ожидая услышать крик ребенка, но было страшно тихо, только слышалось, как с яростным остервенением полощет дождь крышу.
Врач стоял возле стола, на котором на расстеленных пеленках лежал голенький ребеночек. Татьяна Петровна с заплаканными глазами стояла рядом и держалась рукою за грудь. Увидев Катю, она неловко ступила к ней бочком, не сдержалась и крепко обхватила ее:
— Мила-ая моя Катенька-а…
У Кати подкосились ноги. Она все поняла, но не настолько, чтобы поверить в смерть ребенка, удивляясь, что ребеночек лежит на столе голенький: простудится. Она пыталась отстранить старуху, выглядывала из-за нее на стол, на врача, молча, серьезно, видать, будучи не впервые свидетелем вот таких сцен, невозмутимо, как и в больнице, смотрящего вбок. Он как бы терпеливо ждал, когда же, наплакавшись, успокоятся люди.