Наконец Кате удалось освободиться от причитающей, вцепившейся крепко в нее старухи, и она, подойдя к столу, сразу все поняла, поняла, что произошло ужасное, невозможное, то, что не должно было произойти. Но все же ее не покидала надежда. Отчаянная надежда держала ее, и она с мольбой и ужасом глядела на врача, ожидая от него каких-то решительных шагов, которые дадут опору ее надеждам. Она глядела неподвижно на врача, но врач ничего не предпринимал, он невозмутимо, словно читал по-прежнему роман, смотрел вбок, потом перевел взгляд на ребенка. Он ничего не предпринимал, будто был обыкновенный человек, не могущий помочь.
— Доктор, спасите… Ой, доктор! Я вас просила… — Она хотела укором вернуть доктора к действию, ее все еще не покидала надежда. Она ведь знала, какой был тогда спокойный доктор, как он внимательно читал книгу, и если бы не потерянные минуты, кто знает, ребеночек был бы спасен. И вот Катя стремилась укором заставить доктора предпринять то, что может сделать только он, — помочь.
— Обыкновенно следует рожать в больнице, в родильном отделении, — ответил медленно, раздельно врач, стремясь строгим тоном успокоить женщину.
— Ка-атенька-а, да ты ж моя родненькая! — причитала старуха, вновь бросаясь к ней. — Да померла деточка наша-а… маленька-а-а!
Катя плохо видела от слез, судорожно вытягивая шею, глядела на стол, но никого не видела и, бессильная, опустилась на кровать. Обида неслышно заполняла ее, подогревая в ней злость на доктора. Столько было мук, страданий, столько за последнее время пришлось пережить! Во что превратились ее горе, страдания? В бессилие. Видать, горькая судьбина стерегла ее. Она никого не винила, но ведь не бывает такого, чтобы все были бессильны! Кто-то же может ей помочь? Но вот и врач стоит, опустив лицо, глядит из-под себя и думает строгим взглядом успокоить. Она считала все время, что врач не просто смотрит, а думает о чем-то важном, о том, как лучше и быстрее спасти ее дочь.
— Вы еще сможете определенно иметь детей. — Это сказал врач. И это теперь услышала Катя. Но не такие слова она хотела слышать. Катя, обхватив голову, повалилась на постель в рыдании, мокрая, съежившаяся и совсем одинокая в своем горе.
— Неужели нельзя, неужели нельзя помочь? — повторяла она, готовая сделать что угодно, лишь бы врач помог, готовая унизиться перед ним. На все, на все она была способна.
— Катенька-а, миленька-а… — повторяла старуха, останавливалась подле стола, некоторое время глядела на сморщенное, некрасивое личико ребенка, так и не успевшего ни разу в жизни улыбнуться, с каким-то скорбным, нечеловеческим выражением обиды на лице. Ребенок, который так и не узнал матери в этой жизни, будто укорял людей, весь белый свет за то, что ему не дали пожить на земле, пожить человеком среди людей. Как только старуха мысленно доходила до того, что ребенок родился, но за свою короткую жизнь ни разу не улыбнулся, не узнал мать и теперь никогда не узнает, какая она у него чудесная-то, с ужасом вскрикивала: — Ка-атенька-а! Катенька-а! Госпо-оди-и, и за что, за что ты ее? Да я ж молила тебя, госпо-оди-и!
— Никому, к сожалению, не удавалось остановить смерть, — сказал врач, порылся в сумке, достал какие-то бумаги и, сев за стол, аккуратно разложил их, снова вздохнул и начал писать.
Вокруг стола, а значит, и вокруг врача, ходила, причитала старушка. Он не слушал ее, но ему было неприятно от слез и причитаний женщин, и он недовольно морщился, записывал не то, что надобно, ошибался и никак не мог настроиться на спокойное, столь необходимое для работы, неторопливое течение мысли. Он очень ошибался, полагая, что его присутствие успокаивает женщин. Присутствие его, наоборот, обостряло боль. Врач, который обязан прийти вовремя, чтобы избавить ребенка от смерти, сидит мирно, тихо, с невероятным спокойствием записывает что-то в тетрадь. Она бежала, торопилась, не подозревая, что было поздно. Судьба уже распорядилась. Катя видела в этом великую обиду, жестокость, которую ничем нельзя оправдать.
Катя приподняла с подушки лицо. Врач сидел. Старуха принесла икону из другой комнаты, поставила на комод и, шепча молитву, перекрестилась. Катя глядела на врача, но в первую минуту не видела его; ей казалось странным, что он, живой, протянув ноги, сидит, склонившись над столом, на котором лежит незавернутое тельце ребенка, и спокойно пишет. Но вот Катя, как сквозь туман, увидела его, с кощунственным спокойствием сидящего за столом. Врач был так же невозмутим, как и в тот час, когда она просила в больнице о помощи. Но если тогда умное, сосредоточенное выражение лица вызывало в ней уверенность в благополучном исходе, то сейчас она видела в этом жестокость, основную причину, приведшую к смерти ребенка. Катя с минуту глядела на него широко открытыми глазами, полными ужаса от внезапно пришедшей мысли, что перед ней — истинный виновник смерти. Он сидит спокойно за столом и записывает что-то. Ему смерть будто была нужна. На лице его сейчас Катя прочитала удовлетворение случившимся. Если смерть после первого душевного надрыва, безотчетной скорби наводит человека на печальные размышления о жизни вообще и своей в частности, то невинная, внезапная смерть поражает человека сильнее и глубже, и рана от случившегося долго не заживает, порою всю жизнь, и на предполагаемого виновника смерти переносится весь праведный гнев, который порою способна вызвать смерть.