Что было делать со всем этим? Кофе я не пью, чертежным делом не занимаюсь. А чтобы почистить картошку или нарезать мясо мне всегда хватало одного ножа. Какое-то время я еще потихоньку раздавал свой скарб друзьям, но потом стал забывать, кто из них что подарил. Преподнести же человеку его собственный подарок было несолидно.
Оставалось только одно: устроить себе в гараже усыпальницу— вроде тех, что делали в скифских курганах или египетских пирамидах: надушиться, набальзамироваться лосьонами и кремами; облачиться во все сразу рубашки; обмотаться вязанкой галстуков и ремней; запеленаться в скатерти; и возлечь посреди ваз, чайников, чашек, и чашечек. А вокруг этого великолепия стояли бы монументальные витые колонны из парафина и сотни свечек поменьше. И курились бы благовония.
Поборов искушение, я все-таки избрал иной путь. Путь, надо сказать, непростой. Произошло это несколько лет назад. Накануне своего очередного дня рождения, я позвонил Грицевичу. Мы поболтали о перспективах роста Майкрософта, о моей новой подруге, а в конце разговора я напомнил:
— Так значит, в пятницу я жду вас всех у себя. Придете?
Он стал уверять, что, конечно, придет — с женой и сыном придет, что они меня видеть всегда рады, а тем более в такой день. Я поблагодарил, сказал, что и я буду им рад, а потом, как бы невзначай, добавил:
— А о подарке даже не беспокойся. Главное ведь — пообщаться. Ну, если хочешь, можешь преподнести мне альбом Дали. Дали мне очень нравится. Или Пикассо. А еще я Чюрлениса люблю.
— Спасибо, что сказал, — обрадовался Грицевич. — Я вообще считаю — каждый должен сам говорить, что хочет в подарок. Все равно ведь что-то купят. Так пусть лучше будет то, что действительно нужно.
— Правильно ты считаешь, — удовлетворенно подумал я.
Аналогичная беседа была проведена и еще с парой-тройкой друзей. Им я поведал о своем интересе к поэзии Гумилева и Рильке, а также к прозе Гессе.
Похоже, план срабатывал. Друзья не только не обижались на мою прямолинейность, но звонили сами, уточняли, осведомлялись о моих литературных и прочих предпочтениях, и удивлялись, как это они раньше не додумались спросить о такой простой вещи.
Лейкиной я сообщил, что не равнодушен к Жюльет Бинош, но только не в фильме «Английский пациент» и — уж тем более — не в этом банальнейшем «Шоколаде». Левушкину — что всегда хотел иметь «Антологию Битлз». Раньше такая сумасшедшие деньги стоила, а теперь вся на нескольких Си-Ди умещается. Левушкин меня поддержал и по секрету поведал, что еще в музучилище был фанатом Битлов, а скрипку свою всегда ненавидел.
В общем, все складывалось очень удачно, правильно складывалось. И этого дня рождения я ждал с нетерпением. Как в детстве.
Первым пришел Грицевич с семьей. Он вручил мне увесистую плиту, завернутую в серебряную, с блестками бумагу. Я начал сдирать упаковку. Грицевичи застыли в ожидании. Наконец-то был содран последний клочок обертки — вместе с мохнатым бантом из фольги. Я перевернул фолиант и замер: по глянцевой обложке ползло изможденное стадо бурлаков со знаменитой картины Репина, а поверх них красовалась надпись: «Русские художники-передвижники».
— Специально в русский магазин ездили, — пояснил Грицевич. — Ты же сказал, что любишь про искусство. А Дали там не было.
Я, как умел, изобразил восхищение.
Гости приходили один за другим, и на столе в прихожей росла гора подарков. Согласно ритуалу я извлекал содержимое из всех мешочков и пакетиков, потрошил коробочки, благодарил, а друзья скромно опускали глаза: мол, ладно уж, чего не сделаешь для хорошего человека?