Дом был П-образный в плане. Дворовый фасад выходил окнами на восток. Между двумя его двухэтажными выступами имелся большой балкон. На первом этаже выступа, который ближе к парадному входу, имелась отдельная квартира из двух комнат и кухни, со своим входом. Несколько лет назад там жила старая нянюшка, вынянчившая в семье несколько поколений и бывшая очевидицей исторического события — отступления остатков некогда великой наполеоновской армии из-под Смоленска. Все в доме звали ее «няня Шаловчиха». Когда она умерла, квартира некоторое время пустовала, но к моему приезду в ней жил дядя Саня, младший брат отца. Ему в то время было чуть больше двадцати. Отдельный вход очень устраивал дядюшку с его холостяцкими привычками. Он вел веселую жизнь, часто устраивал вечеринки, на которые тенями проскальзывали ночные визитеры. Дрожки (наемные экипажи) бесшумно появлялись и, высадив таинственных пассажиров, так же тихо исчезали. Временами, когда пирушки достигали апогея, громкие взрывы смеха и звуки балалайки доносились наверх. Кто-нибудь, бывало, с пониманием улыбнется, но бабушкино лицо при этом всегда мрачнело.
Я не помню, чтобы балкон между флигелями как-нибудь использовали, кроме двух поводов. Когда летом бабушка вдруг решала поехать в город, она выходила на балкон и, перегнувшись через перила, приложив ладонь ко рту, звонким голосом кричала: «Михайло, пода-а-а-вай!». В ответ на ее зов на крыльце своей сторожки появлялся Михайло и, на ходу застегивая армяк, спешил к конюшне. И вскоре запряженный экипаж подкатывал к крыльцу.
А еще балкон использовался, когда бабушка кормила цыплят после завтрака. Это у нее было любимым занятием. Держа тарелку с остатками еды, она пригоршнями бросала корм через перила, подзывая цыплят особым, протяжным, ласковым голосом: «Цы-ы-ы-п, цы-ы-ы-п, миленькие…». На меня это всегда оказывало магическое действие — я захлебывалась от смеха, а потом, в унисон с бабушкой, тоже начинала звать цыплят. «Миленькие» неслись со всех сторон: распустив крылья, пронзительно кудахтая, летели цыплята и куры всех цветов и размеров. Откуда-то появлялись индейки и гуси. Утки, которые еще минуту назад спокойно ныряли в пруду за водорослями и рыбешкой, словно под воздействием тока также направлялись к берегу, затем — через ограду, спотыкаясь и падая, и, как всегда, появлялись у балкона слишком поздно.
Зимой, когда двери балкона наглухо закрывались, он становился недоступным. Снег лежал на нем пышным одеялом почти до самых перил, и лишь тонкие кружевные следы ворон и воробьев нарушали его гладкое белое совершенство.
Сердцем дома была столовая. Во всю длину ее тянулся обеденный стол. Каждый вечер в шесть часов за него усаживалось к обеду десять-двенадцать человек. В одном из углов столовой висела икона святого Николая в человеческий рост. Перед ней стоял маленький столик со старинной Библией. Перед иконой горел ряд маленьких свечей, освещавших лик святого. Эта икона, темная, с почти неразличимым изображением, находилась в семье больше двух веков. Моя прапрабабушка привезла ее из Калуги, где икону подобрали плывущей по реке — это было во времена преследования старообрядцев. По старому русскому обычаю, в нашем доме, прежде чем сесть за стол, все, крестясь, замирали перед иконой. И я, следуя примеру других, торопливо крестилась, боясь взглянуть в эти темные непостижимые глаза.
Наша древняя икона имела какую-то странную волшебную силу. Бабушка вспоминала, как ее брат Дмитрий, огромный мужчина, однажды позволил себе богохульство, сказав про икону, что этот кусок черного бесполезного дерева годится на растопку. Когда он вернулся к себе домой, то узнал, что его младенец-сын заболел дифтеритом. Дмитрий примчался назад и упал ниц перед иконой, раскаиваясь и моля святого Николая спасти его ребенка. И дитя действительно выздоровело. Дядя Митя был дикий, бесшабашный, не очень симпатичный человек, далеко не религиозного склада, но я так и вижу, как он во время визитов к нам стоит перед иконой, глядя на нее с почтительным вниманием, и размашисто крестится.