Не глядя на гостя, отец взял бутылку и с размаху, щедрой струей налил себе полную рюмку, так, что вино расплескалось на белую скатерть.
Мать промолчала: зная своего мужа, она уже и не пыталась его остановить.
— Дима, — сказала она, — вам, молодым, в самом деле с нами неинтересно. Идите пока к себе, ну, потанцуйте там, да и подумайте, кстати, кого вы пригласите на свадьбу.
— Хорошо, — ответила Тоня, — мы пока сделаем чай.
Илья Николаевич не сказал ни слова. Он снова молчал, но уже не казался, как прежде, неловким и скованным, нет, был он собран и весь насторожен.
Они вышли из комнаты, и за ними сразу же плотно прикрыли дверь.
На кухне Баженов поставил чайник, а Тоня присела к столу и задумалась.
— Странно, — произнесла она, — они были знакомы, но папа мне об этом не говорил. Ты знаешь, сегодня он вдруг не захотел ехать к вам, сказал, что нездоров, что взял уже отпуск и завтра уедет к сестре в Ярославль. Я едва его уговорила. Весь день он был сам не свой, — я думала, переживает за меня. Он же всегда говорил, что замуж мне рано, а надо кончать институт.
Тоня прислушалась к голосам, долетавшим из комнаты. Баженов тоже тревожился, хотя перед Тоней он вел себя так, будто там, в комнате, ничего не случилось.
Внезапно к ним в кухню, вся в слезах, вошла мать:
— Дима, останови его!
— Что с тобой, мама? — Впрочем, он мог бы не спрашивать: он уже понял и знал, что случилось.
— Сынок, останови его! Бог знает, что он там говорит. С ним будет плохо. У него же больное сердце!
— Мама, не плачь!
— Лариса Васильевна, милая, успокойтесь, все обойдется. — Тоня, торопясь, налила ей стакан воды. — Пожалуйста, выпейте.
— Ты побудь с мамой, — шепнул ей Баженов. — А я пойду к ним.
Он вышел из кухни и еще в коридоре, сквозь полуоткрытую дверь, услышал громкий и гневный голос отца:
— …Они все полегли там, у озера! Все там остались. Никто не отступил. Кроме тебя — никто!
— А ты? — крикнул гость. — Ты тоже жив!
— Видит бог, я в этом не виноват. Да, я жив, а ты не знал? Жив я, тебе на беду!
Торопливо войдя, Баженов увидел, что в комнате дымно, накурено, стол в беспорядке, гость угрюмо стоит у окна, а отец, очень бледный и, кажется, пьяный, уже без пиджака, стучит кулаком по столу:
— Ивкин, зачем ты пришел ко мне? Думал, что я все забыл, что я тебя не узнаю? А если узнаю, по-родственному прощу? Нет, все помню!
— Папа! — крикнул Баженов. — Да объясни же ты наконец, что у вас происходит!
— А-а, Дима, ты здесь. — Увидев сына и чуть успокоясь, отец зло усмехнулся: — А ты спроси у него, у Ильи Николаевича, что было тогда, в сорок первом, у озера? Пусть он сам все расскажет, если, конечно, захочет.
Гость у окна обернулся:
— То касается только меня!
— Нет, Ивкин. То касается всех: и тех, мертвых, и нас, живых, и детей наших, и даже тех, кто еще не родился, внука нашего, Ивкин: ведь мне его нянчить вместе с тобой, — одна будет, общая кровь, твоя и моя…
И тут в дверях появились Тоня и мать, обе в слезах. Но отец их не увидел — он не способен был видеть кого-либо, кроме этого человека, стоявшего у окна, — и, задыхаясь, бросил ему в лицо:
— Да твоего внука я даже на руки не возьму!
Никогда в жизни Баженов не видел отца таким.
— Отец, остановись! — крикнул он.
— Андрей Алексеевич! — гневно сказала Тоня. — Вы не имеете права так говорить о моем отце!
В комнате стало тихо, слышалось только тяжелое, прерывистое дыхание отца.
— Нет, Тоня, имею, — произнес он. — Хотя бы от имени тех, кто остался под Выборгом. — Он взял со стола вазу с цветами. — Тоня, ты посмотри, какой щедрый букет принес сюда твой отец — не поскупился. А ты опроси у него: он когда-нибудь положил хотя бы один цветок на ту братскую могилу у озера?
Молчавший Илья Николаевич вдруг резко и властно сказал своей дочери:
— Антонина, довольно, едем домой!
— А-а, Ивкин, уходишь. — Усмехнувшись, с вазой в руках, отец по-пьяному встал из-за стола. — А то давай, выясним все до конца. Не желаешь? Что ж, тогда скатертью тебе дорожка, родственник. Да и цветочки свои захвати, чтобы духу твоего тут не было!
Илья Николаевич подошел к своей дочери и взял ее за руку. Но Тоня шепнула ему сквозь слезы, так тихо, что никто, кажется, кроме Баженова, стоявшего рядом, ее не услышал:
— Папа, можно, я не уйду?
И так же тихо, только для дочери, Илья Николаевич сказал ей: