— Сынок, ты прав, все меняется. Но истина — она остается. Вчера, сегодня, завтра, расскажу я о ней или нет, она оттого не изменится.
— И все-таки ты подумай.
— Ладно, Дима. — Отец усмехнулся. — Буду ехать и думать. У меня впереди целый день. И вечером тебе позвоню. А ты все-таки передай Тоне…
— Передам, — ответил он, уже выходя из машины. — Ну пока, счастливо тебе доехать.
Отец уехал, а он постоял на углу, закурил и переулком пошел к дому Тони. И все смотрел, не идет ли она навстречу. Было уже почти семь, начинало светать, и, если Тоня дежурит с утра, она обычно в эти минуты спешит переулком к метро.
Не встретив Тоню и подойдя к ее дому, он увидел, что свет в ее комнате не горит; но она, кажется, еще дома: свет был на кухне, за балконным окном.
Он поднялся по лестнице ж двери с «глазком», обитой коричневым дерматином, и, прислушавшись, дал короткий звонок. За дверью послышались чьи-то шаги. Потом бесшумно блеснул «глазок»: кто-то в упор смотрел на Баженова. Однако дверь не открывал. И лишь тогда, когда он опять было потянулся к звонку, тихо щелкнул замок, дверь чуть приоткрылась и показался Илья Николаевич: в халате, небритый, какой-то весь постаревший за одну эту ночь.
— А-а, это ты, — пробормотал он. — Все-таки ты пришел. Ну что тебе надо?
Баженов, сдержавшись, спросил у него, дома ли Тоня.
— Спит она, только уснула. Всю ночь ждала тебя.
— Не мог я, отцу было плохо.
— А ей — хорошо? Всю ночь не сомкнула глаз. Не знаю, что было бы с ней, если бы не я.
Из глубины квартиры к ним вдруг донеслось: «Папа, кто это?» Голос у Тони был слабый, усталый, почти больной.
— Спи, это сосед, — ответил Илья Николаевич. — Спи, Антонина. На дежурство тебя разбужу.
Тогда Баженов отдал ему Танин шарф и шепнул, что днем позвонит ей в клинику. На что тот сказал так же тихо, но зло:
— Послушай, не звони ты ей. Оставь ты ее в покое. Все равно ничего у вас не получится, неужели ты сам не понимаешь? Или тебе объяснить? Открой глаза! Ну была любовь, да все кончилось. И довольно! Не ходи ты к ней и не звони!
И не успел Баженов сказать и слова, как дверь перед ним закрылась, щелкнул замок и все стихло.
Постояв перед дверью, подумав и решив пока не обострять отношений с Ильей Николаевичем, он спустился по лестнице и пошел переулком обратно к метро…
Через час он был уже у себя, на стройплощадке, в своей тесной, прокуренной и жарко натопленной комнатушке, где его уже ждали дела и заботы: год кончался, а план отставал.
И с этой минуты у него, к счастью, не было времени думать о том, что случилось, хотя совсем он об этом не забывал и боль мучительно тлела в нем, заставляя то и дело поглядывать на часы.
После обеда он наконец позвонил Тоне в клинику. И узнал, что она на дежурство не вышла. «Заболела», — сказали ему.
Кое-как он дотянул до конца рабочего дня и сразу поехал к Тоне домой. В окне ее комнаты, за шторами, теплился слабый свет. У знакомой двери он позвонил. Ему открыли тотчас же, без колебаний.
На пороге стоял Илья Николаевич: он был выбрит и в белой рубашке, свеж и бодр. Да и говорил он уверенней, тверже, чем утром.
— А-а, опять ты. Я же сказал тебе — не приходи.
— Тоня больна? Я должен сказать ей…
— Вот когда она позвонит тебе, тогда и скажешь.
— Нет, сейчас. Отец просил передать ей…
— Твой отец? — оборвал Илья Николаевич. — Представляю, что он наговорил обо мне — что было и чего не было.
— Нет, мне он ничего не сказал. Сказал только: пусть сам все расскажет, если, конечно, захочет.
— А если не захочу? — Он усмехнулся. — Впрочем, согласен: то был не героический эпизод. Что было, то было. Но я за все уже заплатил, и цену немалую, и не хочу больше ни вспоминать, ни рассказывать. Самая убедительная наука, молодой человек, это та, которую познаешь на своей собственной шкуре. Не дай бог опять вспомнить. Так что шкатулка заперта, а ключик брошен в море!
Он даже повысил голос, хотя и без того говорил очень громко, на всю квартиру, и Тоня, конечно, слышала каждое его слово.
— Ну а если расскажу я тебе, что изменится? Для меня ты уже чужой. Что отец, что сын — одна кровь.
— Разве я за отца отвечаю?
— Да пойми ты, пока я верил в тебя, я вам с Тоней никак не мешал. Но если так все случилось, если я в том виноват, я сам позабочусь о ней. Все равно у вас жизни не будет. Разводятся даже из-за ерунды, из-за того, что она не умеет варить щи, а он не хочет стирать пеленки. А у вас уже сразу такая глубокая трещина — и на всю жизнь. Ни ты, ни она никогда этого не забудете. Да и отец твой не даст вам забыть. Ты же знаешь ее, она все почувствует, даже без слов. И когда-нибудь, даже из-за пустяка, все это вырвется и разбросает вас в разные стороны. Слава богу, Тоня это уже поняла.