— Это вы ей внушили!
— Нет, ты сам виноват. Ты — а не я — этой ночью оставил ее одну. И она дала слово забыть о тебе.
— Пусть она мне сама это скажет!
— Она даже не хочет видеть тебя. — Он сказал это громко и очень уверенно. — Уж лучше Вася, чем ты. С ним ей будет спокойней. Так что иди отсюда, молодой человек, и забудь о ней.
А чтобы у этого молодого человека не оставалось надежды и никаких сомнений в отцовской уверенности, Илья Николаевич преспокойно взял ключ и стал спускаться по лестнице к почтовому ящику, оставив Баженова у распахнутой двери: я, мол, уверен, что ты не войдешь, а если войдешь к моей дочери, то и от нее ты услышишь те же слова.
Не зная, что делать, Баженов вслушался: Тоня, кажется, плакала; она была там, за порогом, за дверью, в своей комнатушке.
Пока Илья Николаевич гремел крышкой почтового ящика, Баженов еще колебался. Но когда тот уже поднимался по лестнице с газетой в руках и готов был закрыть за собой эту дверь с тюремным «глазком», Баженов шагнул за порог и, быстро пройдя коридорчиком, толкнул дверь Тониной комнаты.
В комнате был полумрак, остро пахло лекарством. Тоня лежала в постели и плакала, уткнувшись в подушку. Баженов вошел, она обернулась, и у него сжалось сердце: так она стала похожа на свою мать, портрет которой висел у нее над кроватью. Те же глаза, тот же взгляд, та же бездонная, затаенная боль, словно в одну эту ночь Тоня вынесла столько, сколько мать ее за всю свою жизнь.
— Ты не хотела видеть меня, это правда? — мягко спросил он.
— Да, — тихо ответила Тоня, глотая слезы. — Так будет лучше. Неужели ты сам не понимаешь?
— Нет, — честно сказал он.
— Но ты уже сделал выбор: ты остался с отцом.
Сдержав себя, он не стал оправдываться.
— Знаешь, — проговорил он, — отец просил тебе передать, что перед тобой он виноват. Он не смог прийти к тебе сам: утром уехал в командировку. Он просит простить его.
— Я его не виню. Он сказал то, что думал, от чистого сердца. Было бы хуже, если бы это он затаил. Он по-своему, может быть, прав.
— А я в чем виноват?
Она, не ответив ему впрямую, не зная, что отвечать, и беспомощно перебирая пальцами складки своего одеяла, прошептала, что все равно, мол, жизни у них не будет.
В ней исчезла прежняя искренность и открытость, и, разговаривая с ним, она все ниже опускала и прятала глаза, боясь, что в них он прочтет совсем не то, что в ее словах.
— Я не узнаю тебя, — сказал он. — Ты только слово в слово повторяешь мне то, что я уже выслушал от твоего отца.
— Возможно — ведь я его дочь. — Тоня совсем отвернулась и снова заплакала; и больше не сказала ему ни слова.
А Илья Николаевич стоял в коридорчике у самой двери и, не скрываясь, покашливал и громко шелестел газетой: не мешал им, но и не оставлял их наедине.
Баженов вышел из комнаты, и Илья Николаевич, вероятно решив, что тот во всем уже убедился и что говорить им более не о чем, распахнул перед ним дверь и, усмехнувшись, бросил вслед, на прощание:
— Придешь — не впущу!
Дверь захлопнулась.
Выйдя из дома, Баженов посмотрел на Тонины окна. Илья Николаевич стоял у окна: хотел убедиться, что тот ушел окончательно и, может быть, к счастью, никогда не вернется.
Он закурил, поднял воротник пальто и устало побрел переулком к себе домой. Было морозно, шел снег.
А дома, поужинав, он долго сидел в своей комнатушке, не зажигая света, пока к нему не вошла мать. Она уже знала, что Тоня больна, об остальном же, хотя он ей не сказал, догадалась сама.
— Сынок, а если мне ее навестить? — Мать присела к нему на тахту. — Ну что-то купить ей, сготовить обед. Все же я сделаю лучше, чем Тонин отец.
— Нет, мама, не надо.
Мать хотела что-то сказать, но на столе вдруг зазвонил телефон, и она, торопясь, сняла трубку. Это был он, отец, — уже доехал до места. Мать, поговорив с ним, расспросив о здоровье и взяв с него слово беречь свое сердце, передала трубку сыну и шепнула при этом:
— Успокой его, не волнуй, он еще болен.
Откуда-то издалека, через тысячу верст, из лесного поселка, донесся к Баженову усталый голос отца:
— Ты видел Тоню? Ты все ей передал?
— Да, папа, я все передал, — не беспокойся, пожалуйста.
— Что же она ответила?
— Папа, поверь, все хорошо.
Но эта святая ложь, конечно, не обманула отца.
— Сынок, я всю дорогу, весь день думал об этом. Ты прав, в ваш век я уже, кажется, старомоден. Но иначе я не могу… Ну, хочешь, я встану перед ней на колени? Ради тебя, сынок.