Пришел он туда уже в сумерках. Дом на Фонтанке за узорной чугунной решеткой оказался каким-то учреждением. После долгих и строгих расспросов сторож впустил его и повел коридором в подвал, в общежитие беженцев. Под низким каменным сводом петровских времен теснились железные кровати с солдатскими серыми одеялами. Юлькина койка стояла в углу, и на подушке лежал знакомый Крылову пестрый халатик. На стене висела цветная картинка: Ворошилов на белом коне. Но самой Юльки не было, да и другие кровати в подвале были пусты.
— Все на трудфронте, — пояснил ему сторож, — роют окопы. А когда их отпустят, не знаю. Наведайся завтра, молодой человек.
Он написал Юльке записку, положил под подушку и вышел из дома. Уже стемнело, всходила луна, в канале Фонтанки поблескивала вода, нигде не светилось ни огонька. Для Крылова это была уже третья ночь без отдыха и без сна, и он, едва держась на ногах, побрел к своему другу.
Дом Алеши стоял на бульваре и был когда-то дворянским особняком. На мраморной выщербленной лестнице луна сияла в осколках нарядного витража.
Дверь открыл сам Алеша, очень усталый, потемневший лицом, но уже в другой, новенькой гимнастерке.
— А-а, это ты, — сказал он Крылову, — заходи.
Полутемным и захламленным коридором коммунальной квартиры Алеша провел его в свою комнату и познакомил с женой, молоденькой, хрупкой, печальной блондинкой. Она была почему-то в пальто с меховым воротником, а у нее на коленях, с куклой в руках, сидела девочка лет четырех, Алешина дочь, тоже одетая, словно в дорогу, в теплое пальтецо.
— Помоги-ка, — сказал Алеша, затягивая чемодан. — Сейчас увезу их на вокзал, и пусть уезжают на восток первым же поездом.
— Куда же мы ночью? — возразила жена. — Может, завтра?
— Нет, нет, сейчас же, — торопился Алеша.
Крылов помог ему увязать чемодан, но от усталости мало что соображал и, привалясь потом на диване, уснул, кажется, еще до того, как все ушли на вокзал…
А утром, проснувшись, нашел на столе ключ и записку: «Если хочешь, живи у меня. Я на фронте, под Пулково». И его поразило соседство двух слов — «фронт» и «Пулково»: ведь это уже пригород. Вот почему, понял Крылов, Алеша так торопился.
Кое-как он умылся, согрел себе чай на коммунальной плите, закрыл Алешину комнату и, положив ключ под коврик, ушел.
Весь день Крылов ездил по городу и занимался своими делами, а к вечеру снова зашел в тот подвал на Фонтанке. Юлька еще не вернулась, записка лежала у нее под подушкой.
Ее не было несколько дней. Он уже стал работать в центральной газете военным корреспондентом и сутками пропадал на фронте, а фронт был уже трагически близок к окраинам города.
Только через неделю, придя на Фонтанку и спустившись в подвал, он увидел там Юльку. Она лежала на койке в дальнем углу и, сжавшись, с каким-то испугом смотрела, как Крылов приближается к ней: не верила, что это он. Да он и сам едва узнавал свою Юльку: лицо похудело, губы стали бескровны, в глазах боль и усталость и почти ничего от той прежней, беспечной девчонки. Присев к ней на койку, он взял ее руку, всю в кровавых мозолях, в грязных бинтах, и Юлька сразу сказала ему, что их отпустили на отдых, на целых два дня. Двое суток могла она жить не в окопе, не с лопатой в руках, не под пулями, а в этой теплой постели, под каменным сводом подвала, и этим счастьем она, торопясь, поделилась и с ним.
Счастливые, покидали они этот подвал, еще не зная, куда им идти и что делать. Но едва они вышли на улицу, завыли сирены воздушной тревоги и их вместе с прохожими загнали в бомбоубежище. И там, в самом дальнем, полутемном углу, где-то под лестницей, украдкой от всех они с ней, не выдержав, поцеловались, и то был их первый такой не полудетский, не целомудренный поцелуй. Что-то в эти страшные дни изменилось и в них, и они, повзрослев, уже спешили слить свои жизни. Крылов сказал ей о пустой Алешиной комнате и о ключе, который лежал там под ковриком; и как только их выпустили из бомбоубежища, они сразу пошли в тот дом на бульваре.
И, войдя в его гулкий, безлюдный подъезд и поднимаясь по каменной лестнице, они целовались на каждой ступеньке, уже не сдерживая себя и допуская, что в Алешиной комнате наедине, за плотно закрытой дверью, в этот раз, может быть, переступят черту, которая их еще разделяла.